История моей матери - Семен Бронин

- Если она люксембуржка,- успела услышать она из прихожей: это говорил лысый толстяк с усами, свисавшими по бокам с двумя прядями, как у некоторых собак уши,- то пусть скажет нам что-нибудь по-люксембургски,- на что другой, долговязый и самоуверенный, с бобами, похожими на гитлеровские, возразил:

- Люксембургского языка нету - это знать надо: там все говорят на плохом французском и ломаном немецком. Очень удобно для всяких аферистов, а вот как бы она дочкой Розы Люксембург не оказалась - это другое дело.

- Дочкой - ты скажешь! - возразил третий, более добродушный и покладистый.- Внучкой скорее.

- Ну внучкой. Их тут много. Пока их всех грязной метлой отсюда не вымели...

Неизвестно до чего бы они договорились. Надо было выезжать из этого осиного гнезда. К счастью, она не внесла при вселении месячной платы, как того требовала хозяйка, а то пропали бы деньги и был бы двойной выговор от Марии, и без того неизбежный. Не заплатила же она потому, что ее напугало огромное количество висящего в прихожей оружия: здесь были пехотные шлемы, винтовки, порожние гранаты - даже турецкий ятаган и пустая ипритовая шашка: особая гордость этого дома. Она решила, что попала в тайный оружейный арсенал и поделилась страхами с хозяйкой. Та посмеялась, но вынуждена была признать, что принимает отставных военных, для кого это оружие дорого как воспоминание. Тут-то осторожная Рене и дала задний ход: она не знала, сможет ли ужиться с отставниками, и, когда хозяйка начала ворчать и полезла в амбицию, Рене обратила ее внимание на то, что ее плата вдвое превышает обычную, так что она сама не знает, почему на нее соглашается. Она знала, конечно, почему, но хозяйку разобрали примерно те же совестливые чувства, что накануне на время навестили ее постояльцев,- она согласилась взять деньги за первые два дня: при условии, что потом Рене будет платить уже без всяких пререканий и с надлежащей исправностью.

И дня не прошло, как контракт был расторгнут. Новость облетела столовую за ужином, и пансионеры, ничего уже не стесняясь, устроили ей форменную обструкцию: отодвинулись со столами подальше от нее, старались сесть к ней спинами и испепеляли ее гневными взглядами, сталкиваясь с нею возле туалета. Почему они выбирали именно это место для выражения непримиримых и враждебных чувств, было неясно, но какая-то связь несомненно наличествовала. Короче говоря, не отбыла она и второго, уже оплаченного ею дня, как оказалась на улице. Найти себе новый приют не составляло никакого труда. Она могла просто перейти улицу и постучаться в дверь напротив, но ей хотелось уйти подальше от покинутого ею вражеского логова: она никогда в жизни не сталкивалась с такой единодушной, объединяющей десяток лиц неприязнью - и пересекла несколько улиц, прежде чем остановилась возле одной из вывесок, напомнившей ей чем-то родную Францию: легкостью почерка и кокетливостью завитушек. Хозяйка была сродни этому произведению искусства - игривая толстушка, одетая в легкомысленные кружева и оборки. Неизвестно, чем она занималась в юности, но кто спрашивает об этом домовладелицу и хозяйку пансиона? Сама она представилась актрисой в прошлом, но для актрисы, даже бывшей, она была чересчур хозяйственна и домовита. Она внимательно оглядела молоденькую жилицу и сразу предупредила ее, что приводить в дом мужчин не положено.

- Только не здесь, где угодно - только не в моем доме! - пропела она, сочувствуя миловидной девушке и, кажется, призывая ее к флирту на улице.

- Упаси бог! - сказала Рене.- Мне мужчины не нужны и даром.

- Тогда надо в монастырь идти, милашка! Какой у вас интересный немецкий. Вы откуда?

- Из Люксембурга.

- У меня были жильцы оттуда. Тоже так говорили - не поймешь: не то свои, не то чужие...- и еще раз оглядела Рене с симпатией, смешанной с желанием заработать на ней.- Вы цены мои знаете?

- Нет.

- И вам это тоже не нужно?

- Почему? Горю желанием.

- Опять! Как интересно говорят в Люксембурге!..- и назвала цены впрочем, разумные и умеренные. Они сразу же столковались.- И еще! - допела свою арию хозяйка.- У меня никакой политики! Говорят о чем угодно, только не о партиях и не о выборах канцлера! Я пожить еще хочу - сейчас начала только.

- Ваша политика меня тем более не интересует.- Рене старалась теперь говорить правильно, потому что шутки на немецком явно ей не удавались.

- А что вас, милая, интересует?

- Юриспруденция,- отвечала Рене.- В особенности Гуго Гроций. Я приехала, чтоб подготовиться к экзамену. У вас хорошие библиотеки.- И хозяйка, застеснявшись и даже испугавшись такой учености, оставила ее в покое и провела в апартаменты. Рене наскоро осмотрелась: народ в доме был веселее и сговорчивее, чем в прежнем, но ей было пока не до этого. Надо было известить Марию, что она самовольно покинула предписанное ей жилище.

У нее был телефон на крайний случай: лишний раз звонить по нему не советовали. Ей не хотелось начинать с нарушений правил, и она стала думать, как выйти из положения. Телефон в парижском кафе, конечно, на связь уже не выходил, но можно было позвонить в контору к Роберу - тем более что ей захотелось с ним проститься. Она позвонила из почтамта. Ей повезло, и повезло дважды: братья готовились к отъезду и паковали в офисе чемоданы, Огюст за чем-то вышел, и она попала на Робера.

- Это ты? Рада тебя слышать,- весело сказала она.

- А уж я-то! Где ты?

- Все там же. Доволен, что хоть одного из нас получил?

- Мне б обоих, Рене. Это разные вещи... Может, передумаешь?

- Уже поздно. Да и тогда так было.

Он помолчал, переваривая ее слова.

- Наверно. Иначе бы согласилась... Позвонила, чтоб проститься?

- Ну да... Потом, у меня небольшие сложности.

Он встревожился:

- Что-нибудь серьезное? Может, приехать?

- Опять пароход менять? Нет уж. Свои трудности я сама буду расхлебывать.

- Я это тогда уже понял. Но что надо все-таки? Так бы не позвонила.

- Пусть Огюст позвонит по телефону, который знает, и скажет, что я в новом пансионе,- и продиктовала ему адрес и телефон нового жилища.- Пусть только звонит не из дома. Он это знает.

- Это серьезно?

- Ничего серьезного, Робер. Пустяки, ничего больше. Но на всякий случай - пусть позвонит. Когда едете?

- Завтра.

- Хорошо, что успела.

- Связаться через нас?

- Нет, с тобой попрощаться,- и положила трубку раньше времени: веселость ее вдруг сменилась грустью...

Мария позвонила на следующий день и предложила встретиться на улице. Вопреки ожиданиям она не стала выговаривать ей за переезд: только выслушала и виновато покаялась:

- Надо было самой внутрь зайти. Я с хозяйкой в бюро найма познакомилась. Показалась мне приличной. И про соседей твоих будущих спросила - говорит, пенсионеры. Ну, думаю: то, что надо.

- Туда вам не надо было идти. Опасно.

- Да конечно! - с досадой сказала та и посмотрела испытующе: - А почему через Париж звонила?

- Потому что мне сказали, что пользоваться вашим телефоном следует только в крайних случаях.

- Можно было и позвонить. В центре тревога поднялась: непредусмотренные контакты... Да ладно. Все, говорят, хорошо, что хорошо кончается. У вас есть такая поговорка?

- Она, наверно, на всех языках есть.

- Можешь процитировать?

- На трех языках, наверно.

- И на всех так же хорошо, как на немецком?

- По-немецки я, оказывается, говорю неважно. Угадывают чужую.

- Никто не говорит на языке чужой страны так, чтобы этого не почувствовали местные. Я здесь уже столько лет и прежде немецкий знала, а до сих пор за немку из Силезии прохожу - польского происхождения. Или польку немецкого - еще не определилась. В любом случае не своя - но зато и легкий акцент прощают и то, что я юмора их не всегда понимаю. Не знаю уж, из-за языка или из-за чего другого.

- Вот-вот. И у меня с шутками плохо.

- А ты и не шути. Нашла место. Что ты по вечерам делаешь?

- Пока не знаю. Вчера со своими вахмистрами воевала.

Мария кивнула с пониманием.

- Пойдем погуляем как-нибудь. Тут, говорят, одна певица-антифашистка в кафе-кабаре песни поет против Гитлера.

- Ходят слушать?

- Ну да. Те, кто вслух это сказать боится...

Это было политическое кафе-кабаре. До сих пор Рене знала одну только разновидность политического кафе: ту, в которой сначала заседала, а потом пила ячейка отчима, но чтоб одновременно пили и пели на злобу дня, такого не было - французы, при всем своем вольнодумстве, слишком уважали еду, чтобы сочетать ее с политикой. В кафе было два десятка мест и сцена в глубине зала: на ней играл пианист, вокруг фортепьяно ходила женщина, певшая баллады и зонги антифашистского содержания. Это была немолодая дама, казалось, черпавшая силы в своем пожилом возрасте. У нее были длинные, седые, намеренно не чесанные волосы, она была размалевана румянами и белилами, как цирковой клоун, и, когда пела, маршировала по сцене, изображая идущих по городу фашистов, и рот ее растягивался в гримасе, и лицо дергалось как под ударами.