Para Bellum - Геннадий Хазанов

А чтобы ничем не блещущая ссыкушка заставила красться секретные службы, такого Иван Васильевич, не первый год пахавший каменистые поля сыска, просто не мог себе представить. В любом случае об этом следовало доложить начальству.

– Напишите мне справку об этой вашей Корлюченко, – приказал он. Гудзий бросил отчаянный взгляд, губы задрожали. – Справку только об этой девице. Всё, что о ней известно. Об интересе органов к данной фигурантке можете не писать.

– Я вам дам копию характеристики, которая подготовлена для… – декан замялся, подбирая слово, – предшественников.

– Давайте, – кивнул Хрусталёв. – И напишите ещё одну, включите туда всё, что посчитали неважным для… предшественников. А если обнаружится что-то связанное с профессором Киселёвым, тут же позвоните.

У самого выхода сотрудник охраны вдруг ощутил позыв. Будь ты гений или идиот, будь даже функционером НКВД, каждые несколько часов приходится спускаться с государственных высот на грешную землю и посещать туалет. Иван Васильевич остановил пробегавшего мимо очкарика. Тот указал нужное направление – в пристройке первого этажа.

Сортир был как сортир, только почему-то чистый. Справляя нужду, офицер скользил глазами по грубо выбеленным стенам. В глаза бросилась надпись, сделанная карандашом: «А мы – умы. А вы – увы».

«Нормальные пацаны похабщину рисуют и слова соответствующие пишут», – с раздражением подумал Хрусталев. Институт философии, литературы и истории ему не понравился.

Вернувшись в кабинет, Иван Васильевич позвонил Петру Лозгачёву, коллеге по следственной работе и, можно сказать, приятелю. Хрусталёву повезло: Петя оказался в курсе дела профессора Киселёва.

– Обычный вариант, – сказал Лозгачёв в трубку. На «птичьем языке» НКВД это обозначало: полная липа. – Интеллигенты. Признали всё.

– Десять лет? – уточнил Иван.

– Ага. Без права переписки. (Читай, расстреляны.)

– А не знаешь, часом, куда передали архивы учёного?

– Да как-то не интересовался. Тебе срочно?

– Начальство давит. Какие-то бумажки профессора моему командиру понадобились.

– Оставь номер, поспрашиваю ребят и перезвоню.

Через полчаса Лозгачёв сообщил, что все архивы по данному делу до последнего обрывка тетрадного листика уничтожены.

Повесив трубку, Хрусталёв задумался. Два десятка не виновных ни словом, ни делом, безобидных «очкариков» подвели под «вышку». Этим никого не удивишь, видывали и не такое. А вот случая, чтобы все документы по делу жгли подчистую, на его памяти не было. И это было странно. Создавалось ощущение, что органы убрали и зачистили следы какой-то тайны. Если так, лезть в это дело не стоило. Можно привлечь внимание того, кто всё это организовал, к собственной скромной (профессиональный опыт научил Ивана Васильевича не переоценивать свою значимость) персоне. Излишняя информированность часто оказывается несовместимой с жизнью.

Не мудрствуя далее, майор решил доложить результат Лосю. У генерала кресло выше и кругозор шире. Пусть он и решает, кому на Руси жить хорошо, кто виноват и что делать.

Телефонный звонок раздался неожиданно, Иван Васильевич даже вздрогнул.

– Слушаю, Хрусталёв, – произнёс бывший следователь.

– Это Гудзий, – зазвучал сухой голос. – Вы просили сообщить, если что-либо вдруг всплывёт.

– Слушаю вас, Николай Каллиникович, – повторил майор.

– У нас готовится научный сборник. Он должен был включать среди прочих и статью профессора Киселёва. Ваши коллеги, естественно, изъяли гранки и оригинал, отпечатанный на машинке. Но я выяснил, что Игорь Васильевич переделывал свой опус многократно. И один из рукописных фрагментов совершенно случайно, уверяю вас, абсолютно случайно, остался у научного редактора доцента Радцига. Эти листки просто завалились под днище выдвижного ящика письменного стола…

«Ну и зануда, – подумал Хрусталёв. – Всё обскажет подробнейшим образом, до сути пятнадцать минут разъяснений. Бедные студенты». Но тут ему вспомнилось: «А мы – умы…», и сочувствие к ученикам Гудзия улетучилось.

– Где сейчас этот документ? – спросил он.

– Отрывок статьи? Вот он, передо мной.

– Никуда не выходите из кабинета. Не выпускайте бумажки из рук. Я сейчас приеду. Кстати, кто знает об этой находке?

– Только я и Радциг.

– Позаботьтесь, чтобы никто не услышал о факте сокрытия важных улик от следственных органов. Что за это бывает, знаете?

– Но ведь всё произошло совершенно случайно, – испуганно пролепетал декан.

– Разберёмся. Ждите.

Через полтора часа Иван Васильевич сидел в крохотной каморке декана филологического факультета и вчитывался в крупные корявые каракули покойного профессора Киселёва. Очевидно, это действительно был обрывок статьи, без начала и без конца:

Аристотель Фиораванти при строительстве московского храма Успения следовал установившемуся на Руси ордеру. Числовые соотношения высоты, длины и ширины собора, положенные в его основание, имели мистическое значение. Число «10» считалось пифагорейцами самым совершенным числом, положенным в основание всего существующего, а производные от десяти – заключающими это совершенство. Число «100» есть десять, помноженное на десять, и воспринимается как наивысшее совершенство. Именно это число «100» составляется в сумме трёх чисел, указанных варягу Шимону для построения храма Успения: 20+30+50=100.

То, что Московский Кремль, первую каменную крепость на Руси, построил итальянский еврей Аристотель Фиораванти, может показаться парадоксом. На самом деле здесь прослеживается глубокая внутренняя логика. «КРЕМЛЬ» – это сжатое еврейское слово КАРМЭЛЬ. Так евреи хазарской столицы в память о знаменитой горе на своей прародине в Эрэц Исраэль назвали своё первое укрепление, возвышавшееся над местностью. Позже это имя собственное превратилось в имя нарицательное, «кремлём» хазары стали называть любое оборонительное укрепление на холме. В случае опасности нападения на город в кремле укрывали прежде всего детей. Поэтому его называли ещё и словом «детинец».

Помимо наземных сооружений – стен, башен и храмов – итальянцы, как полагают, соорудили в недрах Боровицкого холма целую сеть подземных тайников, где укрывались сокровища царской фамилии, в том числе и легендарная библиотека Ивана Грозного. В первой половине XX века исследования кремлёвских подземелий вел археолог И. Я. Стеллецкий. Он пришёл к выводу, что начиная с XV века под городом была создана сеть подземных лабиринтов и «палат», в большинстве случаев связанных между собою. Боровицкий холм, на котором стоит Кремль, имеет множество подземных сооружений, причём в их число включены пещеры времён неолита, которые Фиораванти расчистил и соединил подземными ходами. Задачей преемника Фиораванти – Пьетро Антонио Солари – было, по мнению Стеллецкого, «тщательно увязать подземный Кремль с наземным». Солари возводил, в частности, наиболее уязвимую восточную часть Кремля, и все его постройки несут в себе элемент загадки. Такова, например, Сенатская башня, которая, при расчистке в 20-х годах нынешнего столетия, оказалась «колодцем неизвестной глубины». Стеллецкий полагал, что эта башня – «общекремлёвский люк в подземную Москву». Такова и Арсенальная (Собакина) башня – «важнейший ключ к подземному Кремлю», которая в летописных источниках прямо называется «Тайником».