Свет в окне - Елена Катишонок

– Какие там воры, – раздраженно отмахивалась она, – другие придут.

Для Карла все это было продолжением абсурда, филиалом Аптекарской улицы, пока бабка не упомянула вдруг «Громовой крест». Карл чуть не поперхнулся чаем: он, признаться, подзабыл об этом «кресте», и стал внимательно прислушиваться.

– Придут, вот увидишь. Только ничего не найдут: он все пожег тогда, все бумажки. И на чердаке нету, ты не думай. Хлам один, ничего там нету. Все пожег, все.

То же самое говорилось Ларисе.

На фоне всего услышанного мифический Париж растаял, как и страх перед ним. Мать рассказала Карлу то немногое, что знала сама.

Нет, дед не бредил, говоря о «тайных списках». Он состоял в рядах «Громового креста», но был рядовым членом и под суд не попал. Чем занималась эта организация, Лариса не знала («я никогда не интересовалась политикой»). «Громовой крест» был запрещен; организаторы то ли сели в тюрьму, то ли были высланы за границу. Процесс был громким, и когда он окончился, «Громовой крест» продолжал существовать, теперь уже подпольно, и сколько насчитывал членов и кандидатов в члены, известно не было. Ореол тайны вокруг имен, вкупе со зловещим названием, придавал «Кресту» популярность. О «секретных списках» говорили с оглядкой и вполголоса (Карлу не составляло труда представить это – перед глазами стоял дед).

Тайна перестала быть тайной в сороковом году, когда списки попали в НКВД.

Каким образом дед избежал расстрела или, в лучшем случае, тюрьмы и лагеря, Лариса не знала. Однако не избежал страха – и жил всю оставшуюся жизнь под страхом, что когда-нибудь это должно случиться, за ним придут. Движимый страхом, новую власть принял до неприличия пылко и приветствовал национализацию хуторов (включая собственный), шквалом прошедшую по деревням в сороковом году. Соседи пребывали в недоумении от нового способа хозяйствования, который так плачевно сказался на результатах, что в декабре власти торопливо денационализировали отнятое в июле…

Лариса с Германом и маленьким Карлушкой в то время ехали в ссылку, и только шестнадцать лет спустя, когда они вернулись, мать рассказала ей о происходивших событиях. Сопереживания не встретила, да и чему было сопереживать, страху? О сибирской жизни Лариса говорила родителям мало и редко. Они с Германом жили далеко, трудно и можно было бы подумать, что в совсем другой истории, не находись они тоже под неусыпным контролем НКВД.

Громко хлопнула входная дверь: пришли Дорофеевы, новые соседи. Молодая пара, они жили здесь не меньше пяти лет, но все еще считались «новыми». Дорофеевы вселились в комнату Праскудина, который с тех пор стал называться «старым» соседом, хотя старым он как раз не был, подтвердив это тем, что съехал не просто так, а «по причине вступления в брак», как он сам выразился. Нет, ни на одной из девушек, которые иногда приходили вместе с ним, а поздно вечером исчезали – ни на одной из них, похожих друг на друга и на самого Праскудина, он не женился. Избранницей соседа оказалась яркая рыжеволосая особа лет сорока, с красными губами и такого же цвета длинными ногтями. Пышно взбитые волосы и «шпильки» делали ее выше Праскудина. Вся она была какая-то вытянутая, с длинными ногами и руками, а в тонких длинных пальцах держала сигарету в длинном мундштуке. Когда Праскудин привел ее в первый раз, она долго осматривалась в прихожей, громко и протяжно о чем-то спрашивая. Мария Антоновна, по своему обычаю, прошествовала в туалет и вышла с деревянным кругом под мышкой; гостью это удивило и позабавило, и она спросила, растягивая слова: «Вале-е-ера, а унитаз она то-о-о-же унесет?».

Карлу, вынужденно торчавшему в прихожей у телефона, сцена запомнилась. Мария Антоновна, потрясенная этими «Вале-е-ера» и «она», плакала у кухонного окна, а потом объявила, что «вычеркнула этого человека из своего сердца».

Вычеркнутый Праскудин вскоре переехал, а вместо него вселились Дорофеевы с двумя велосипедами, одержимые здоровым образом жизни.

«Все пожег», – повторяла бабка. Но что там было такого, что нужно было сжигать, и чем, собственно, прогремел «Громовой крест»?

– Да что я знаю, – смешалась Аглая. – Он мне ничего не рассказывал.

«Простил ли?» – в который раз подумал Карл.

– Потом начал бумаги жечь, – продолжала старуха.

«Потом» относилось, вероятно, к событиям тридцатилетней давности. Она, казалось, поняла и пояснила:

– Когда суд начался. По всему дому собирал книжонки, листки какие-то, чтоб только никому на глаза крест не попал.

– Какой крест-то?

– А погнутый такой. Как у немцев был.

– Свастика?..

– Ну да, как на флагах и на повязках ихних. Да я в этих делах мало что понимаю. Может, другое что было. Да ты ешь, сынок, ешь, ты же с работы!

Было о чем задуматься.

Как мало он знал о жизни деда! Сидел рядом с ним в больничном коридоре, курил, выслушивал то, что принимал за бред возбужденного старческого воображения, не задавая, по лености воображения собственного, никаких вопросов, а ведь старик наверняка их ждал. И ведь хотел спросить, а теперь… Теперь ему об этом даже не скажешь.

Никаким психозом дед не страдал – его мучил многолетний страх, но об этом Карл узнал от матери. Может быть, бабка рассказала бы больше, но не успела.

Точное слово выбрал отец: странно. Ибо никаким другим не передать состояние души, когда видишь, что несколько дней назад человек лежал на больничной кровати, тянул пожелтевшую руку к стакану, шевелил губами, что означало «спасибо», «да» или «нет», все более отстраняясь, необратимо уходя в другую сторону; то было только накануне, и пришел следующий день – рука тянулась к стакану, но завтра не наступило, потому что губы и веки сомкнуты навсегда – сегодня.

Как странно: Герман Лунканс, его отец, прошел сложный и неожиданный путь от скромного члена коммунистической ячейки до богатого кинематографиста и мог бы погибнуть в Сибири как антисоветский элемент, однако не погиб, а стал простым переплетчиком. Могло сложиться так, что трудился бы в переплетной мастерской до пенсии, если бы капризная судьба не потребовала симметрии: извлекла из небытия его знаменитый фильм, а самому Герману отвела роль свадебного генерала на открытии новой киностудии. Он только успел сказать: «Как странно», и эта фраза относилась к его новой роли тоже: отец не хотел участвовать в пародии. Не хотел – и был мгновенно и милосердно от этого избавлен.

Аглаю похоронили в начале февраля. Рядом заснеженным холмиком возвышалась дедова могила.

Простил ли он жену, успел ли простить?..

Трудно было представить их безмолвно лежащими в земле, без обычных перепалок, взрывающихся безобразными громкими скандалами, хотя в последнее время они оба стали слабыми и беспомощными: испуганный ссутулившийся старик в больничном коридоре и желтая иссохшая старуха, с усилием выпрастывающая руку из-под одеяла.

Через два дня после похорон Настя уехала в ГДР.

Карлу запомнилось несколько фраз – должно быть, он задавал какие-то вопросы, жена отвечала быстро, лаконично.

Дождешься у них путевки, как же.

Лиза прислала приглашение, она же обещала.

Все оформила, не волнуйся.

Не хотела тебя дергать – вам было не до меня.

А что, собственно, произошло? Жена взяла отпуск и едет в Германию проведать собственную тетку. А что одна едет, так это только естественно – им обоим такая поездка не грозит.

Резанула одна фраза: «Вам было не до меня». Этими словами Настя отделила себя от него, и – да, наверное, какая-то правота здесь была, но Карлу в ее голосе послышалась обида, которая его неожиданно задела. Если бы не одни похороны за другими, не предшествовавшая этому тревога за мать, не поездки на Аптекарскую и если бы, черт возьми, не Настин внезапный отъезд в ГДР – одним словом, если бы не все «до» и одно «после», то обиды бы ушли. Обнять бы ее покрепче, уболтать какой-нибудь ласковой чепухой, заверить, наконец, что впереди полным-полно отпусков, которые они проведут вдвоем – помнишь, ты хотела на Черное море, в пансионат? Или просто сварить бы кофе и выпить вместе, заливая ароматной горечью горечь в душе…

Ничего этого он не сделал – не хватило мудрости.

Или… или не хватило любви?

Чего-то не хватило.

Однако так он думал сегодня, спустя больше чем десять лет, а тогда, после возвращения с кладбища, было не до формулировок. Потому поступил, как всегда, если не знал, как себя вести: вышел с сигаретой на балкон.

На сцене это выглядело бы, как конец первого действия: Глостер выходит. Медленно гаснет свет.

Хотя… Это у Шекспира почти в каждой трагедии присутствует Глостер или Кент, а то сразу оба. Здесь проще: Карл выходит.

В тот вечер мелкий и злой февральский снег ветром задувало на балкон, поэтому приходилось держать сигарету в наполовину сомкнутой ладони, чтобы не промокла. Так он в детстве держал светлячка, а рядом на гравиевой дорожке стоял отец. Что ж, самое время поехать и отыскать тот дом, если он сохранился; станешь ждать лета, снова что-то помешает. Для матери это будет самым лучшим отвлекающим моментом, а Настя… Настя будет в Германии.