Свет в окне - Елена Катишонок

Не все было понятно из того, что он говорил, но деду и не требовалось понимания – ему был необходим слушатель.

Слушал Карл по-разному, то отвлекаясь, то сосредотачиваясь. В воспоминаниях о свадьбе родителей – к нему старик возвращался несколько раз – вдруг проскользнуло имя двоюродного брата отца: Коля, и дед внезапно засмеялся. «Герман никогда не называл его по имени: “кузен” да “кузен”; ну, кто-то возьми да скажи: “Кузя”. Смеху было!..»

Что бы сказал старик теперь, когда отыскалась внучка отцовского кузена? Карлу помнился дед щеголем, каким он был до больницы: все еще стройным в восьмом десятке, с заботливо причесанными волосами, тщательно выбритый; помнилось, как он целовал руки женщинам, и у него это почему-то не выглядело смешным или старомодным. Дед, наверное, и девушке этой поцеловал бы руки да еще прибавил что-нибудь вроде: «Я вашего деда хорошо помню».

С одних воспоминаний старик перескакивал на другие: «Хозяйство, вот что главное. Твой отец хозяйство понимал, у него хутор был – игрушка, к нему приезжали…» Кто и откуда приезжал, узнать не пришлось, потому что дед стал вдруг жаловаться: «Хоть бы кофий давали по утрам, так не-е-е-т: пойло, бурда сладкая. Другие пьют, а мне в глотку не лезет. Я-то к кофию привыкши». Замолкал было, но ненадолго. Делал строгое лицо, таинственно понижал голос, и Карлушка знал: сейчас опять заговорит о «громовом кресте». Что и происходило.

От авантюрного словосочетания, повторенного дедом несколько раз, что-то мелькнуло в памяти, и по пути домой он думал, где могло встретиться такое средневековое название. Собрался было позвонить матери, однако вовремя одумался и звонить не стал, боясь вызвать из небытия «Париж». Вспомнил; сбросив в прихожей пальто и туфли, кинулся к письменному столу: папка, черная папка!

Старые газеты, казалось, стали более шершавыми и хрупкими. Бережно листал, невольно задерживая взгляд на заголовках:

Испытание аэро-саней

СОВРЕМЕННЫЙ УХОДЪ ЗА ВОЛОСАМИ

ПАРИЖСКАЯ ЯРМАРКА

съ 4—18 мая

Гдѣ же выходъ?

Похожденія старика съ дѣвочкой

В конечном итоге нашел то, что искал: «Приговоръ объявленъ в окончательной формѣ». В сегодняшней газете напечатали бы под рубрикой «Из зала суда», потому что речь шла о судебном процессе над членами этого самого «Громового креста». Карл пробежал глазами заметку, перечитал еще раз, но не понял, за что судили этих людей и чем, собственно, занималась организация с инквизиторским названием. Военный суд – приговор в девять страниц – нарушение закона – подсудимые себя не признали виновными, но «судебное слѣдствіе доказало ихъ вину». В чем заключалась вина, так и не говорилось.

Хорошо бы показать той девушке с длинным шарфом черную папку и посмотреть на ее лицо. Пусть бы она увидела сразу обоих, отца и своего деда, на фотографии «Аяксов». Дать полистать старые газеты – вот удивилась бы! Карлу самому недавно захотелось снова прикоснуться к тому невероятному времени, кусочек которого за наивным игрушечным замочком. Но разве это интересно современным девушкам? С какой стати ей интересоваться тем, что наверняка сегодня не волнует даже профессиональных историков? Тем более что это его дед, а не ее, был в каких-то тайных списках, но на скамью подсудимых не попал. Или попал?..

Эти размышления вернули тогда Карла в больницу без дверных ручек. На следующий день после путаного разговора «продолжение следовало»: старик опять поджимал строго губы, намекал на то, что мог занять какой-то важный пост, не говоря при этом о своей – все еще непонятной Карлу – роли в политических играх прошлого. Спросить? Но с «Громового креста» дед легко переключился на осенние листья, которые «некому на хуторе собрать и сжечь, это что ж будет весной-то». Карл его успокаивал: позаботимся, не волнуйся; но старик, забыв о листьях, вдруг жалобно, как ребенок, попросил: «Ты забери меня, сынок, отсюда. Худо мне тут. Худо…»

И все же, как бы бессвязно дед ни говорил, что бы ни плела бабка, у Карла не было сомнений, что старик нормален.

То же самое подтвердил усталый врач, с еще более красными, чем при первой встрече, глазами.

– Мании нет. Депрессии тоже; а темперамент мы не лечим. В пятницу выпишем.

В ночь на пятницу дед умер.

Смерть, внезапную и непонятную, как и временное его помешательство, обнаружили только утром и так же, как помешательство, объяснили возрастом: больше объяснить было нечем.

В ту злосчастную пятницу в больнице, затем на кладбище и после него Карла непрерывно мучил единственный вопрос: простил он бабку или так и заснул с ожесточенным сердцем, не ведая, что проснуться не суждено?

Кроме того, не покидал страх за мать: как-то отзовется на ней смерть деда? На смену длинному слову «потрясение» вскоре придет короткое и модное: «стресс», точно щелчок от натянутой и резко отпущенной резинки.

Насколько он знал, мать никогда не была близка со стариками, однако смерть – явление конечное, и древняя заповедь «aut bene aut nihil» выпрямляет наше отношение к умершему, как смерть распрямляет его самого. В гробу дед лежал, освобожденно вытянувшись во весь рост, и Карлушка не удивился бы бутоньерке в петлице – таким нарядным выглядел старик.

Куда девались бабкины агрессивность и яростная ненависть? Карлу показалось: ушли вместе с дедом. С похорон вернулась усталая равнодушная старуха, и когда она сняла черный платок, он впервые заметил белую ровную борозду на месте пробора – седые корни русых и пышных, как у матери, волос. Понял, что бабка давно красит волосы, и догадался обостренным каким-то чутьем о причине многолетней злобы и ядовитых скандалов.

Она ревновала – беспощадно, дико, изнурительно ревновала семидесятипятилетнего старика. Ревновала – и вызывала ответное чувство такой же уродливой силы. Оба не могли жить без этого, как не могли жить друг без друга. Должно быть, началось это гораздо раньше, когда оба были молоды, и только так можно было объяснить вечный накал между ними. Это было не смешно, но страшно – особенно теперь, когда бабка осталась одна.

Снова подумал: простил? Не простил?

Не мог вспомнить, плакала бабка на кладбище или нет. Когда приехали на хутор, старуха подошла к табличке и медленно провела ладонью по буквам «У озера».

В этот момент он сам чуть не заплакал.

Не заплакал – ни тогда, ни четыре месяца спустя, когда она умерла. Карл очень боялся за мать, особенно после так напугавшего его «Парижа». Но, как ни странно, Лариса перенесла вторую смерть легче, чем можно было ожидать.

– Папа говорил, – и Карлушка не сразу понял, что она имеет в виду Германа, – я помню. Мы возвращались с хутора, сидели в вагоне, и он меня успокаивал: «Пока они вместе, они будут скандалить, иначе не умеют. Главное, что они вместе». С тех пор я боялась, как же будет, когда один из них… А теперь вот…

Остановилась и полезла в карман за платком.

– Мне кажется, теперь я понимаю, что он хотел сказать.

Лариса повернула к сыну заплаканное лицо, но слез больше не было.

– В тот самый день, – продолжала медленно, – повернулся ко мне – он галстук завязывал – и произнес: «Как странно, правда?». Но что «странно», не сказал – не успел.

Помолчав, добавила:

– Теперь я понимаю.

Можно было не пояснять.

Смерть резко обостряет восприятие, потому что наглядно и беспощадно демонстрирует, как настоящее становится прошлым. Отец это почувствовал за секунды до смерти и нашел единственное слово: «странно». Сколько Карлушка ни пытался подобрать другое, ничего не получалось.

Странно, правда?

Что-то со звоном упало в ванной. Наверное, таз: Мария Антуанетта затеяла стирку на ночь глядя. Оно и понятно: никто не помешает. Сейчас лучше не выходить: начнет жаловаться, что «годы не те», ему неудобно будет не дослушать до конца, а конца этим жалобам не предвидится.

Аглая, давно жаловавшаяся на боли в боку, выучила трудное название своей болезни и не без кокетства уверяла, что «этот холецистит» сведет ее в могилу. Путь оказался таким коротким, что никто не успел развеять ее заблуждение и свалить вину на рак поджелудочной.

Еще не зная о куцем отпущенном времени, она продолжала доживать потерявшую смысл жизнь: варила кофе, который доктора запретили ей пить, сортировала яблоки, которые есть больше не могла, и собирала черную рябину, уродившуюся в огромном количестве. Быстро уставала и возвращалась в пустой дом. Лариса с Карлом по очереди ездили туда, чтобы не оставлять ее в одиночестве.

Одиночества Аглая боялась: «Придут, будут спрашивать». Кто мог прийти и о чем стал бы спрашивать, не говорила. Воры? Но воры не спрашивают…

– Какие там воры, – раздраженно отмахивалась она, – другие придут.

Для Карла все это было продолжением абсурда, филиалом Аптекарской улицы, пока бабка не упомянула вдруг «Громовой крест». Карл чуть не поперхнулся чаем: он, признаться, подзабыл об этом «кресте», и стал внимательно прислушиваться.