Свет в окне - Елена Катишонок

И, как у людей, ровное и скудное течение этой жизни нарушалось только одним: Настя была недовольна.

Наверное, нужно было подойти, обнять за плечи нежно и крепко и спросить: «Что, милая?». Момент давно упущен, однако что такое «давно», как не цепочка бесчисленных мгновений, громоздящихся одно на другое, в результате чего теперь сидишь, куришь и пытаешься вспомнить, когда еще не поздно было все исправить.

Не обнял и не спросил, потому что знал: причина недовольства – он сам. Безынициативный муж, ничего в жизни не добившийся. Не кандидат, не депутат, не лауреат. Инженер, с Зинкиной иронической интонацией.

Лариса, почти потерявшая надежду дождаться внуков и тяготясь навязанным пенсионным досугом, любовно нянчила Ростика. Приезжала с утра каждый день, и в один из дней Настя заговорила об обмене – с ним или прямо с матерью, он уже не помнил; наверное, все же с ним. Это звучало как «…наши две плюс комната Ларисы Павловны, и если с доплатой…», а для матери: «Вам же будет удобнее, никакой трамвайной давки по утрам».

Мать ничего не отвечала – не услышала и продолжала не слышать, будто бы ничего не было сказано; обыкновенный сценический момент – пауза.

Он ровно и медленно ходил по комнате, от окна к обеденному столу, потом обратно, иногда что-то машинально переставляя на книжной полке, – точь-в-точь как тогда, много лет назад, вернувшись с хутора. Сегодняшний вечер странным образом напоминал тот, оставшийся далеко позади: в квартире стояла такая же тишина и царил беспорядок, сопутствующий всякому отъезду, но не было Настиных вещей. А тогда Карлушка просто сгреб в охапку брошенные впопыхах блузки, чулки, платья, пахнувшие Настиными духами, и понес в другую комнату, споткнувшись о брошенные у порога туфли. Потом кругами ходил по комнате, вот так же бесцельно касаясь то спинки стула, то фотографии на стене; выровнял книги на полке. Взгляд скользнул по знакомым корешкам и выхватил «Сагу о Форсайтах». Вот и снотворное, подумал он и снял книгу с полки.

И пока не дочитал, назад не поставил. Возил с собой на работу, читал в троллейбусе и с сожалением закрывал, едва успев выскочить на своей остановке. Никаких унылых чаепитий, отпугнувших его в первый раз, не заметил. Откуда-то пришли на ум слова: эффект присутствия, и он обрадовался, как точно они описывали его ощущение. Далекие книжные Форсайты, с частицей неизбежного английского абсурда, оказались более понятны, чем соседи по квартире – все, кроме одного. Вернее, одной: обаятельной Ирэн, которая единственная из всех осталась загадкой. Впрочем, она была загадкой и для собственного мужа. Разгадка пришла к Карлу, когда «Сага» была дочитана, но эффект присутствия сохранялся, и он с удовольствием вспоминал отдельные моменты даже сидя на работе.

От одного такого момента его отвлекла начальница копировального бюро. Она принесла новенькую кальку с его вычерченной схемой и журнал, в котором Карл должен был расписаться. Точеная – иначе не скажешь – рука с овальным перламутровым ногтем любезно указала строчку, где следовало поставить подпись, вторая точеная рука захлопнула журнал, после чего обладательница точеных рук поблагодарила его с улыбкой и отошла, деликатно постукивая каблуками.

«Какая женщина! – донесся сзади чей-то восхищенный голос, когда дверь закрылась. – Хоть в витрину ставь!»

Ирэн!..

Нельзя разгадать обаяние манекена – у манекена его нет, вот как у этой куклы с точеными руками, начальницы копирбюро, как нет его у Ирэн. Манекен служит наглядным пособием по моде, украшает витрину, чтобы прохожие поворачивались к нему. Головы всех Форсайтов тоже поворачивались к Ирэн, ею любовались, о ней говорили, в нее влюблялись, хотя разве можно влюбиться в манекен?

Я несправедлив, твердил себе Карл, ведь влюблен же Босини! Влюблен, глубоко и безнадежно, Сомс, и не может избавиться от чар этой женщины. Это для меня она манекен, пусть двигающийся и говорящий, живая статуя, – другие находят в ней обаяние. И рядом – ее муж, который не вызывает симпатии, ибо меньше всего стремится к этому: человек дела, воплощенное достоинство – и никаких эмоций на поверхности, только глубоко внутри. Не случайно, наверное, именно Сомс отправляется куда-то в английскую провинцию – Карлушка сразу забыл название – на поиски самого первого Форсайта, где встречает еще одного Форсайта, фермера. Это абсурд и вместе с тем глубоко логичная закономерность, итог поиска иголки в стоге сена: достаточно знать, что иголка находится именно там.

Не то же самое ли произошло сегодня, хотя он-то не искал никакой иголки, просто выяснилось, что она существует…

Он обернулся и всмотрелся в книжную полку пристальнее. «Сага о Форсайтах», в точности как тогда. Абсурд продолжался: разве Настя не взяла ее с собой? Или просто забыла?

А тогда все сложилось наконец, чтобы отыскать дом с гравиевой дорожкой, след к которому помнил только маленький черный мячик, сохраненный отцом. Если бы можно было бросить его перед собой, чтобы покатился сказочным клубком, указывая дорогу! К счастью, в этом надобности не было: поехали вдвоем с матерью.

Станцию Карлушка не узнал, потому что не помнил, как она выглядела раньше и было ли на ее месте что-то, кроме аккуратной дощатой постройки, выкрашенной в тусклый зеленый цвет. Название, похожее на перекатывающуюся во рту карамель, тоже ни о чем не говорило, да он и читать еще не умел, когда в последний раз отсюда уезжал.

– Далеко идти? – спросил он.

– Подожди, – мать отозвалась не сразу, – давай постоим.

Над станционными окнами лежали полоски снега. Крыша тоже была покрыта снегом, тонким и хрупким, как глазурь.

– День был жаркий, – негромко заговорила мать. – Сначала всех отправили в город; мы еще не знали, что нам предстоит.

– Кого «всех»?

– Людей с окрестных хуторов, вроде нас. Многие с детьми были… младше тебя, а то и совсем грудными. Да ты сам должен помнить.

– Я только солдат помню: мне звездочки нравились.

Мать медленно поправила волосы.

– Ты не знаешь, а папа тогда в Швейцарию собирался ехать. В Швейцарию, в сороковом-то году! Безумие, конечно. Он всегда таким был. А накануне – или за пару дней, не помню уже – неожиданно в город отправился, кузена проведать.

Они удалялись от станции. Справа оставалась насыпь и рельсы, впереди виднелись деревья.

– Мы не знали тогда, что ссылка – это еще не конец жизни. Мы даже не знали, как далеко нас повезут. А бедному Коле только месяц оставалось жить – в концлагере погиб.

Идя вперед (дорога поднималась в гору), он не знал тогда, что в старом ящике валяется фотография «Аякса», отцовского кузена, и, хоть он уже бывал прежде в том доме и разговаривал с дочерью «бедного Коли», не мог предположить, что сам же эту фотографию когда-нибудь найдет.

А ведь судьба намекала, подсказывала; разве нет? Что-то ведь заставило пойти в студию при Союзе писателей – не сценарий же читать с листа, в самом деле. Он помнил, что машинистка читала рассказ, а с нею женщина была пьяная, у которой роман украли. Трудно поверить, что он туда пришел случайно – был толчок, чтобы решился; и пятно на стенке у машинистки в квартире долго стояло перед глазами.

Все на месте – и стенка, и пятно.

Дорога шла в гору, но мать не замедляла шага. Обогнули лесок, миновали две гигантские цилиндрические башни непонятного назначения, перешли мост.

– Кладбище, – мать кивнула в сторону. – Здесь папины родители лежат.

К кладбищу вела ровная снежная дорога. По обеим сторонам дороги зябли на февральском ветру высокие деревья.

– Клены, – вздохнула мать. – И раньше здесь клены росли, чудесная аллея была. Твой дед в молодости сажал. Их в войну вырубили под корень; это уже новые вымахали, молодые.

Почувствовать красоту, некогда здесь бывшую, не получалось, да и погода мешала. Природа в феврале напоминала пустую квартиру, в которой идет ремонт: серые разводы от старой краски и разлитые белила. Весь день был серый, и тонкие черные ветки деревьев над головой выглядели, как трещины на потолке.

Дом он узнал еще прежде, чем мать успела что-то сказать. Узнал, несмотря на то, что не увидел гравиевой дорожки – если она и сохранилась, то была покрыта плотным снегом. Узнал не потому что вспомнил, а каким-то внутренним чутьем. Если бы не оно, прошел бы торопливо мимо, скользнув взглядом по надписи «ШКОЛА» и по замерзшей гипсовой фигуре пионера, стоявшей перед лестницей на веранду. Никого вокруг не было. Воскресенье; школьники – живые, а не гипсовые – отдыхали.

Карлушка обошел пионера. Снег на ступеньках лежал чистый, не истоптанный. Верхние переплеты окон были составлены из разноцветных стекол.

Откуда взялась в нем эта прочная уверенность узнавания? Разве мало встречал он похожих домов, хотя бы на взморье или в пригороде, с похожими верандами и ступеньками, с разноцветными квадратиками и ромбами стекол, не говоря уже о гравиевых дорожках? И все же, и все же… Так хозяин быстро и безошибочно выбирает из связки одинаковых на вид ключей один, вставляет в замочную скважину, и замок послушно щелкает. Что-то подобное Карл ощутил, поняв, что именно сюда тянуло его все это время. Понял и то, что второй раз он не приедет – ни весной, ни даже летом, когда гравиевая дорожка, промытая снегом и дождем, окружит дом и сделает его еще больше похожим на дом его детства, только постаревший и уменьшившийся в росте. Дом, который помнит маленького мальчика на теплом полу, медленно передвигающего руку за солнечным лучом от одного цветного пятнышка к другому.