Последнее отступление - Исай Калашников

— Думаю…

После этого разговора Баргут спросил у Савостьяна:

— А когда меня в свою веру переведешь?

— Чего, чего? — Савостьян с подозрением посмотрел на него, протянул насмешливо: — Прыткий какой, а! Охота хозяином стать? О добришке моем брюхо болит? Не спеши с неумытом рылом в калашний ряд!

Баргут глянул на него косо, исподлобья, в черноте глаз метнулись искорки. Ушел в зимовье медленным шагом, будто ждал, что Савостьян позовет, скажет, что-нибудь другое. Но Савостьян не позвал.

В тот же вечер, укрываясь с Дорой от любопытных глаз за лебедой, он сказал:

— Вот Нина… Она правду говорила.

— Про что?

— Ну про веру и про обман бедняков.

— Конечно, правду. Она, Баргутик, от батьки своего ум переняла. А он знаешь какой?.. И все за нашего брата стоит.

— А я его хотел отколошматить. Теперь соображаю: зря лез в драку. — Баргут рассказал все, как было.

От удивления Дора не сразу нашла что сказать, потом вспылила:

— Дубина ты, орясина березовая! Зря он отпустил тебя с непомятыми ребрами. Надо было через мягкое место ума вбить, раз его у тебя недостача! А я, дуреха, Нинухе хвастаю, до чего ты хороший. Как буду жить с таким недотепой?

— А я тебя не прошу… — буркнул Баргут.

— Ах, он даже и не просит! Ну и сиди тут, карауль своего Савоську!

Дора убежала.

А он, как и раньше, каждый вечер приходил на задний двор, сидел на скамейке, прислушиваясь к шелестам и шорохам темноты, ждал ее. Дора не приходила, и увядали на грядке маки, запустелым становился уголок, который был для него почти как родной дом.

Он стал ходить на вечорки, но Дора его замечать не желала, а домой возвращалась с девчатами. Баргут решил поговорить с Ниной, пусть она образумит свою подругу.

В кооперативной лавке было полно баб, и ему пришлось долго ждать, когда им надоест чесать языки. Бабы говорили про войну. Страшились, что она подкатывается так близко. Нина была задумчивая, говорила мало.

— Ты хочешь что-нибудь купить? — спросила она, когда бабы разошлись.

— Нет. Пусть придет Дора… Скажи ей. Хорошо скажи. — Баргут достал из кармана червонец, пожалованный хозяином еще на пасху, купил платочек с веселенькими цветочками — для Доры.

— Она, я думаю, придет, — сказала Нина.

Вечером Баргут пришел на свою лавочку. Смеркалось. На небе зажигались колючие огоньки звезд. За гумнами лопотала Сахаринка, в воздухе звенели комары.

Тихо скрипнули ворота. Баргут поднялся… Во двор вошел Савостьян. В руках он держал какой-то длинный предмет, завернутый в холстину. Заметив Баргута, он испуганно крикнул:

— Кто там?!

— Я это.

— Ты чего здесь делаешь? А ну, иди сюда.

Баргут подошел к Савостьяну, остановился.

— Вот здесь, Васюха, винтовки. — Савостьян приоткрыл холстину. — Их надо спрятать. Кончается царствование посельги и Климки. Одна винтовка тебе, другая — мне. Скоро вместе пойдем изничтожать проклятую заразу. За все расквитаемся. Посельгу я первого уложу. Рассчитаемся с ними и усыновлю…

— Вы кого убивать собираетесь? — резкий, звенящий от напряжения голос прозвучал у них за спиной. Оба вздрогнули, круто повернулись.

В воротах стояла Дора. На ее груди искрились стекляшки бус. Баргут внутренне подобрался, напружинился. В наступившей тишине зрело что-то неотвратимое, опасное.

— Мы шутим, Дорушка, шутим, — Савостьян засмеялся неестественным дребезжащим смехом, поставил винтовки к стене.

— Не бреши, рыжий дьявол! — Дора отважно подошла к ним, показала рукой на винтовки: — Это тоже для шуток?

Савостьян резко оборвал дребезжащий смешок, крикнул:

— Закрой хлебало! Не вздумай трепать своим языком. С корнем выдеру!

— Не боюсь я тебя, рябой коршун! Выведу на чистую водичку… Сейчас же пойду к Павлу…

Он не дал ей договорить, сгреб за волосы, дернул к себе. Дора уперлась в его грудь обеими руками, сдавленным голосом позвала:

— Баргутик! Вася!

— Отпусти ее! — крикнул Баргут. Цапнул хозяина за плечи, пытаясь оттащить от Доры. Савостьян рычал, матерно ругался, продолжая трепать Дору за волосы.

— Ой, больно-о! — вопила Дора.

— Отпусти! — ожесточился Баргут и двинул хозяина в ухо.

Савостьян охнул, обернулся, с минуту стоял столбом, не понимая, что случилось, потом просипел с остервенением:

— Убью, нехристь!

Баргут увернулся от него, поймал за руку, подставив ногу, дернул на себя. Савостьян, ломая хрупкие стебли полыни, ткнулся головой в землю.

— Дай ему, Баргутик, дай, чтоб искры из глаз посыпались!

— Иди отсюда! — крикнул ей Баргут.

Савостьян на четвереньках пополз к винтовкам. Но Баргут, заметив это, в два прыжка оказался у стены, схватил оружие.

— Не лезь, сломаю череп! — пригрозил он.

Савостьян поднялся, задыхаясь от злобы, проговорил:

— Вот ты каков, змееныш! Ну, обожди…

Он ушел и почти в ту же минуту вернулся. В его руках тускло поблескивал топор.

— Обоих решу!..

Дора пронзительно закричала, попятилась. Савостьян был страшен в своей неуемной, беспощадной ярости. Холод страха сковал Доре тело, она остановилась и с ужасом смотрела на блестящую сталь топора. А Баргут поднял над головой спеленутые винтовки, диковатые глаза его вспыхнули, впились в Савостьяна.

— Уходи отсюда!

Савостьян размахнулся. Баргут подставил под топор винтовки. Лязгнуло железо. В тот же миг Баргут прыгнул на Савостьяна, повис у него на шее. Оба упали, покатились по земле. Дора опомнилась, подобрала топор, забросила подальше в бурьян.

— Не отпускай его, Баргутик, лупи хорошенько! Я Павла Сидоровича позову, — с этими словами Дора перелезла через забор и убежала.

Она привела Павла Сидоровича и Клима. Савостьяна арестовали.

Торговля на бурятских летниках шла неплохо, с помощью Еши и Цыдыпа Федот Андроныч сплавил пастухам немало завалящего товара и, подсчитывая барыши, радовался удаче. Радость на какое-то время заставила его позабыть, что власть посельги еще держится и, по всему видать, не скоро опрокинется.

Из приграничных улусов вернулся Доржитаров, о чем-то долго и сердито разговаривал с Еши, а на другой день поехал по летникам вместе с Федотом Андронычем. У одного из летников им повстречался верхом на взмыленной лошади Цыремпил Ранжуров, тот, что все время к Павлу Сидоровичу наведывался. Доржитаров его остановил, спрашивает:

— Дела ваши, комиссар, кажется, незавидные, а? Идеи у вас всепобеждающие, народ за вас, а приходится убегать.

— Откуда вы взяли, что мы убегаем? И не подумаем!

— Кому говоришь? Им это говори. — Доржитаров ткнул рукой в сторону убогих войлочных юрт. — А я и сам разбираюсь, понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! Ты слеп, как детеныш тарбагана в первый день жизни. Видел ты когда-нибудь железное дерево ильм? Семена его могут годами лежать на камнях — под солнцем, под дождем, на морозе — и сами станут похожи на каменную крошку, но в каждом семени — могучая сила жизни. Стоит семени попасть в почву, оно дает росток и подставляет листья солнцу. Если путь к свету закрывают камни, растение раскалывает их, как сухую скорлупу ореха… А дерево свободы — крепче железного ильма.

— Наши мысли о свободе почти совпадают. Мы с тобой дети одного народа и думать и действовать должны одинаково. Очистим земли от пришлых, бурятские степи — для бурят. Бурятам — независимость и самостоятельность.

Глаза Ранжурова гневно сузились.

— Не глумись над словом свобода! А «независимость»? Вам хотелось бы независимо ни от кого обирать улусную бедноту. Но не получится! С русскими у нас все общее — и беды, и радости. И враги у нас общие…

— С чужого голоса поешь. Врагам братьев служишь.

— Ты мне — брат?! Мои братья — пастухи, мои братья те, кто делил со мной арестантскую похлебку. А вы убирайтесь отсюда, не то…

— Что — не то? — спросил Доржитаров, гася улыбку.

— Не то поставим к стенке, — будничным тоном сказал Ранжуров, подобрал поводья и поскакал в степь.

Федот Андроныч видел, что сказал это Ранжуров не просто для того, чтобы припугнуть. Понятно это стало, должно, и Доржитарову, от его смуглого лица отлила кровь, щеки стали желтее огуречного цвета. Из разговора, из короткого смятения Доржитарова купец заключил, что дела у антихристов большевиков не так уж плохи, и тревога опять влезла в душу, разбудила уснувшие было страхи.

Ночевали на летнике. Вечером Доржитаров и Цыдып собрали пастухов, говорили до полуночи, спорили, не давая спать Федоту Андронычу. Ночью Доржитаров куда-то уехал.

Федот Андроныч встал рано, на восходе солнца. В степи пели птицы, на низкой щетине травы, на белых султанах дэрисуна висели гроздья холодной росы, сытые коровы лежали за юртами на хохире — подстилке из сухого навоза — и сонно вздыхали.

С припухшим от сна лицом, позевывая, из юрты вышел Цыдып: