Последнее отступление - Исай Калашников

Жердеву удалось вырваться из толпы. Он отступал, держа наган в левой руке, правая висела как плеть. Красногвардейцы бросились ему на выручку. Между ними и командиром была толпа. В красногвардейцев полетели колья, камни. За Артемову винтовку ухватился плосколицый детина. Вместе с винтовкой он притянул Артема к своей груди, дохнул в лицо сивухой, злобно просипел:

— Попался, красный гаденыш!

Артем рванул винтовку к себе, но волосатый был силен. Он отступил от Артема и начал выворачивать винтовку из рук. Артем уперся ногами в мягкую песчаную землю и вдруг на мгновение отпустил винтовку, и волосатый, потеряв равновесие, рухнул на спину. Артем подскочил к нему, ударил ногой в плоское лицо, подобрал оружие и бросился к товарищам, сдерживающим озверевшую толпу. Жердев был далеко впереди, он медленно отступал, размахивая наганом.

— Ребята, назад! — кричал он красногвардейцам. — Не лезьте в толпу, растерзают! Не стреляйте!

Вокруг Жердева образовалось кольцо. Оно неумолимо сжималось. Жердев остановился, выбросил вперед руку с наганом. Пуля провыла низко над головами людей. В толпе произошло короткое замешательство. Жердев воспользовался этим, пробился на улицу, побежал. Он бежал с трудом, теряя силы с каждым шагом. Увидев открытые ворота какого-то двора, он свернул туда. Толпа настигала. В глубине двора был подвал. Жердев кинулся к нему. Вслед ударили выстрелы. Он качнулся, пальцы руки разжались, наган упал. Жердев медленно повернулся, сделал несколько шагов навстречу толпе. Почти одновременно хлопнуло три выстрела. Жердев осел на землю.

Глотая слезы, Артем бросился к площади. Слишком поздно он вспомнил о приказе Жердева. В переулке он остановился. Здесь было полно бричек, пролеток, телег, оседланных лошадей. Артем отвязал ближайшую лошадь, вскочил в седло. К нему с криком подбежал мальчик в казачьей фуражке. Он вцепился ручонками в стремя:

— Это батин конь, не трогай!

— Уйди, убью! — пригрозил Артем и галопом поскакал к телеграфу.

Андраш Ронаи, увидев Артема, сразу понял, что дела в городе приняли плохой оборот. Еще ни о чем не спрашивая, он подал команду, и, пока Артем рассказывал, что произошло, отряд интернационалистов построился и быстрым маршем двинулся к площади.

Город точно вымер. Магазины закрылись. Занавески на окнах домов были опущены. Чем ближе к площади, тем больше следов разгула погромщиков. Посредине улицы лежала разбитая бочка, валялись втоптанные в грязь кружки и стаканы, раздавленное ведро. Чуть дальше висела на одной петле сорванная дверь кооперативной лавки, на тротуаре валялись рассыпанные голубые пуговицы, стеклянные брошки и бусы. Ветер полоскал кусок ситца на ветвях тополя.

У магазинов купца Второва отряд разделился, часть его пошла на Соборную площадь, часть — к Совету.

У здания Совета улица была запружена народом. Это, бросив работу, прямо от станков и верстаков пришли рабочие депо, пивоваренного завода, типографии. Отряд интернационалистов смял строй, растворился в толпе. От Соборной площади на носилках принесли труп Жердева и еще четырех красногвардейцев, положили в ряд у стены Совета на утоптанную множеством ног землю, и все, кто там был, разом, словно по команде, сняли шапки. Тишина наступила такая, что Артему собственное дыхание казалось громким, как вздохи кузнечного меха. Ветер, прорываясь сквозь толпу, пошевеливал короткие волосы Жердева, и Артему было жутко смотреть, как русые пряди то припадают ко лбу, то упрямо топорщатся.

Тяжелым и медленным шагом, будто под его ногами прогибалась земля, к убитым подошел Серов, поправил шинель, прикрывающую тело Жердева; в тишине, чуткой, словно натянутая тетива лука, его слова, сказанные глухо, сдавленно, услыхали все.

— Прощай, Василий… Прощайте, товарищи… — Он поднял голову, глаза за стеклами очков были переполнены скорбью; она медленно, точно полая вода, уходила вглубь, и глаза сухо заблестели, все черты лица заострились. — Злоба и корысть, страх и ненависть заставляет выползать из глухих закоулков накипь прошлого. Их помыслы — убить, задушить, растоптать! И нет никаких других. Но нас не растоптать! Не выйдет! Кровью павших братьев клянемся: не выйдет!

Все внутри у Артема стягивалось в тугой узел. Дрожь пробегала по телу и замирала в цепенеющих пальцах, и губы непроизвольно шептали: «Не выйдет!».

Убитых унесли в Совет. Люди нехотя стали расходиться, тихо, вполголоса разговаривая, а Артем все еще стоял на месте, сжимая в одной руке винтовку, в другой — фуражку. Из поредевшей толпы прямо на него вынырнул Рокшин, на ходу натягивая шляпу. Острый, беспокойный взгляд скользнул по лицу Артема и остановился.

— A-а, это вы… — узнал он. — Печальное событие… Но этого следовало ожидать! Когда долготерпению народа приходит конец, он дает отпор. Таков ответ на большевистское насилие! — скороговоркой, не заботясь, слушает ли его Артем, сказал Рокшин, и вдруг, разглядев в его руках винтовку, споткнулся: — Откуда у тебя оружие? Ты, если не ошибаюсь, должен был строить мосты.

Артем закинул винтовку за плечо, надел фуражку.

— Трепач!

— Что, что, я вас не понимаю?

— Ты трепач, ботало с длинным языком. А туда же — «революция».

Расследованием руководил Серов. Сразу же после мятежа было арестовано около двухсот подозрительных. Большинство вскоре выпустили, задержали тридцать человек. Просматривая список этой тридцатки, Серов обратил внимание, что почти все они состояли членами союза строительных рабочих. Почти все — беженцы…

Вызвали Рокшина.

— Вы меня не надолго? — спросил он.

— А что, торопитесь?

— Да, сегодня у нас назначено расширенное заседание комитета. Будем обсуждать прискорбное событие, происшедшее на Соборной площади.

— Это интересно. — Серов спрятал список в стол, попросил: — Садитесь ближе… Мне хотелось бы знать о вашем отношении к этим событиям. О вашем личном отношении.

— Не стану кривить душой, Василий Матвеевич, кровопролитие вызвано безответственностью власти… Режим насилия — я давно знал это — неминуемо должен был привести…

Серов спокойно смотрел на Рокшина. Евгений Иванович говорил долго, перечислял, загибал тонкие, сухие пальцы, примеры незаконных, по его мнению, действий Совета. Серов все так же смотрел на него. И этот взгляд смутил Рокшина, он начал сбиваться, повторять отдельные фразы, наконец замолчал.

— Продолжайте.

— Я все сказал.

— Все ли? Например, вы умолчали о такой мелочи, как ваше участие в этих событиях. Вы из скромности умолчали, не правда ли?

— Участие… — Рокшин закашлялся, вынул из кармана платок, вытер тонкие губы. — Участвовал я, это верно. Но как посторонний наблюдатель… Поэтому я свои суждения основываю…

— Евгений Иванович, вы лжете, — негромко сказал Серов, и лицо его скривила гримаса презрения. — Вы, как змея кожу, сменили убеждения, отреклись от товарищей и предали их. Ничего у вас не осталось, даже элементарной порядочности. — Серов достал из стола список, протянул Рокшину. — Вам знакомы эти имена? Ах, не знакомы…

— Позвольте, позвольте…. — На светлых залысинах Рокшина заблестели мелкие росинки пота.

— Что — позвольте? Лгать? Вскармливать убийц в вашем союзе?

— Я, Василий Матвеевич, говоря откровенно… Уважая вас и памятуя о каторге, о доброте… — Тонкими пальцами Рокшин вцепился в кромку стола. — Я снова в подавленном состоянии духа…

Серову стало противно.

— Перестаньте юлить, Рокшин! Вы арестованы. Нам пока не известно, что вы за шестеренка в ржавой машине, собранной из старья и смазанной заграничным маслом, но мы это узнаем.

Рокшина увели. На краю стола осталась забытая им шляпа. Серов брезгливо взял ее и бросил на стул, на тот самый, где только что сидел Рокшин, встал к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. Предательство… Худший из человеческих пороков, самый гнусный и омерзительный. Можно как-то простить того, кто совершает тяжкую ошибку по неопытности, недомыслию или беспечности, но предателя, с его расчетливой подлостью, закрашенной лицемерием, предателя, который живет рядом с тобой, иногда ест, пьет из одной чашки, а сам ждет удобной минуты, чтобы ударить тебя в самое уязвимое место, обменять твою свободу, твою жизнь на свое гладенькое благополучие, нельзя оправдать ничем, и нет для него ни пощады, ни милосердия. Предательство… Ему ли не знать, что это такое. Вспомнишь о «Вороне», и от ненависти темнеет в глазах.

За дверями кабинета ждет встречи бывший полковник Чугуев. Совет отстранил его от командования. Правильно ли это? В гарнизоне орудует враг — кто он? Чугуев? А почему бы и нет. Но может быть, и не он. Полковника Серов не вызывал, сам пришел — зачем?

Серов повернулся от окна, быстро прошел к двери, пригласил Чугуева войти.

— Я все отдавал армии, воевал, пролил кровь за землю своих отцов. — Чугуев был возбужден, но старался сдерживаться, и это ему удавалось, лишь временами в голосе прорывалась хрипота. — Я не разбираюсь и не имею желания разбираться в тонкостях вашей игры. Но вот что мне не понятно. Вы много говорите о свободе совести, личности и прочих красивых вещах и в то же самое время лишаете человека права заниматься тем, чем он всю жизнь занимался. И почему? Да только потому, что человек не принадлежит вашей партии.