Последнее отступление - Исай Калашников

Чехословак, доктор, интернационалист Шемак».

В уши ворвался грохот. Нина вздрогнула, подняла голову. Мимо окна быстро проносились железные фермы моста через Селенгу. Гладь реки внизу отливала тусклой сталью. «На фронт, я еду на фронт!» — словно сейчас только все поняла Нина, и ей стало по-настоящему боязно той неизвестности, навстречу которой с грохотом несется поезд.

Белогривые байкальские волны выкатывались одна за другой из наволочи тумана, у берега вспухали, с угрожающим рокотом обрушивались на валуны, взлетали к подножию серой скалы, и крупные брызги выхлестывались далеко на берег, картечью били по листьям берез. Потом волны оседали, с урчанием откатывались назад.

На рейде покачивался ледокол «Ангара». На берегу, на запасных путях, стоял состав без паровоза. Красногвардейцы перегружали уголь из вагонов в баржи и лодки — доставляли его на борт ледокола.

Пробил судовой колокол. Работа сразу прекратилась. Артем с пустым мешком на плече сбежал по трапу на берег.

— Артемка! — окликнул красногвардеец Яшка. — Иди купаться.

— Что ты, Яша! — Артем зябко повел плечами. — Холодно и волна большая, а я плаваю как топор.

— Иди, иди, плавать научу, — смеялся Яшка, раздеваясь.

Он был невысокого роста, смугл. Его мускулистое тело отливало темной бронзой. Осторожно ступая босыми ногами по мокрой гальке, Яшка подошел к воде, подождал, когда она покатится от берега, бросился вслед за нею. С минуту он держался на хребте вала, потом исчез за белой пеной, вынырнул и поплыл, взлетая на волнах, как на качелях.

Артем тоже разделся, смыл с себя угольную пыль, лег на траву.

За лесочком басовито прогудел паровоз, послышалось громкое пыхтение, частый стук колес. Паровоз затормозил против «Ангары», остановился, лязгая буферами. Из товарных вагонов высыпали солдаты Березовского гарнизона, мобилизованные, интернационалисты. Со всех сторон к ним потянулись красногвардейцы. Артем поднялся и тоже пошел к поезду. Толкаясь в толпе новоприбывших, он разыскивал земляков, но их, кажется, не было. У последних вагонов играла гармошка. Молодой неокрепший басок плавно выводил слова песни:

— А, Ванюшка, мой батюшка,куда тебя снаряжают?— А, маменька, в солдаты,сударыня, в солдаты…

И певца и гармониста окружили солдаты. Артем, протискавшись, узнал в гармонисте Карпушку Ласточкина, окликнул его. Карпуша передал гармонь товарищу, и они спустились с насыпи в лесок, сели на валежину.

— Куда едете? На фронт? — спросил Артем.

— На фронт… — вздохнул Карпушка. — Страда на носу, а тут… Ты чем занимаешься?

— Моряком заделался, — усмехнулся Артем.

— Наших парней, мужиков, которые помоложе, всех забрали. Черт те что деется… Клима пожгли у нас, лавку купиративную. — Карпушка, рассказывая о деревенских новостях, хмурился, ломал в пальцах сухую ветку, и она щелкала, как выстрелы из нагана.

— Павел Сидорович как? Дочка его при нем?

— Он на месте, а дочка с нами в город приехала… Артем, ты к начальству приближен был, грамотен, скажи мне: выдюжим или сломят нас? Силища, есть слух, агромадная прет.

Зазвонил судовой колокол. Артем поднялся, протянул Карпушке руку. Тот смотрел ему в глаза с такой надеждой, будто от Артема зависело, устоят или падут Советы. Но Артем и сам все чаще, все тревожнее думал о том же самом, что и Карпушка и думы его не были радостными. Красные сдают город за городом, отступают и отступают, конца этому не видится, однако должен же быть конец. Какой?

— Чего молчишь-то?

— Как тебе сказать… Не может того быть, Карпушка, чтобы они верх взяли. Зря, что ли, столько народу поубито, столько крови людской выпущено! После такого завернуть назад — нет, не получится. В это я крепко верю, Карпушка.

— А Федька, когда в город везли, всю дорогу пел: хана красным.

— Федька наговорит! Его тоже забрили?

— Забрили. Только показал в деревню нос — прищучили. Дорогой хотел смотаться, но я отговорил.

Красногвардейцы начинали работу. С насыпи Артема окликнул Яшка:

— Шагай сюда, работать будем!

— Увидишь кого из наших — кланяйся! — сказал Артем и торопливо побежал к берегу.

Через несколько минут эшелон ушел дальше. Солдаты стояли в дверях, махали руками, что-то кричали, и среди множества незнакомых лиц Артем на минуту увидел лицо Карпушки.

Погрузка ледокола продолжалась до позднего вечера. Перед заходом солнца ветер стих, Байкал успокоился, и «Ангара» подошла к причалу. С берега на борт перебросили доски и стали вкатывать на палубу пушки. Андраш Ранаи стоял у борта, командовал:

— Раз-два! Раз-два!

Доски скрипели и прогибались. Когда пушка была на середине, одна доска затрещала, сломалась. Пушка завалилась набок, чуть не столкнув Артема и Яшку в воду. Маленький австриец Курт Шиллер не успел убрать руку, и ему размозжило пальцы.

— На станцию Танхой пришел санитарный поезд. Кто отвезет туда товарища? — спросил Андраш Ронаи.

— Я повезу, — отозвался Яшка.

— Свой пулемет устанавливай. Ты? — Ронаи ткнул пальцем в грудь Артема.

Артем запряг лошадь в крестьянскую двуколку и погнал к огням Танхоя в ту сторону, откуда время от времени доносились звуки дальних пушечных выстрелов. До станции было недалеко. Через полчаса они подъехали к маленькому станционному зданию. На всех путях стояли вагоны, мелькали огни, в стороне от путей прямо на земле сидели, лежали люди, одни сладко храпели, другие о чем-то степенно и деловито разговаривали, третьи весело хохотали, и словно не было на свете никакой войны, словно не этим людям придется завтра, послезавтра, корчась в муках, умирать на кремнистых прибайкальских склонах. Артема очень удивило, что у него никто не спросил пропуска, никто не остановил. Ныряя под вагоном, Артем разыскал санитарный поезд, провел к нему Курта, мужественно выносившего боль, поддерживая его под руку, помог подняться в вагон. Но попали они, видимо, не туда, куда следовало. Вагон был жилым, на столиках стояли бутылки с молоком, лежал хлеб, омули. Девушки в белых халатах и просто в платьях ужинали. От первого столика поднялся светловолосый мужчина в солдатской гимнастерке и суконных брюках, коротко взглянул на руку Курта, приказал:

— Девушки, отведите раненого в четвертый вагон. — Сдернув с крючка халат, он начал его натягивать.

Прощаясь с Артемом, Курт вымученно улыбнулся.

В тамбуре Артему пришлось посторониться: в вагон поднимались санитарки. Он прижался спиной к стенке да так и замер, не веря своим глазам. Перед ним остановилась Нина — в белом платочке, надвинутом на самые брови, в белом халате, чудная какая-то, на себя не похожая. В ее глазах всплеснулась, как волна на солнце, радость, к щекам прилила густая краска. Они стояли и смотрели друг на друга и молчали.

— Ну, здравствуй… — сказала Нина.

— Здорово… — сухота опалила рот Артема, он облизал губы языком.

— Ты ранен? — ее взгляд опустился на его руки, на ноги.

— Нет, я не ранен, — торопливо сказал он и еще торопливее пояснил: — Товарища привез… А сейчас поеду.

— Куда?

— Туда… — он неопределенно махнул рукой.

— Я провожу тебя?

— Зачем?

— Вот только халат сниму. Подожди. — Она как будто не услышала его «зачем», но ее лицо как-то сразу потускнело.

Он подождал ее на насыпи. Молча дошли до телеги. Артем отвязал лошадь от забора. Нина стояла рядом, часто дышала, теребила концы белого платочка. В темноте шеборчали, окатывая камни, байкальские волны, изредка глухо били орудия, возле путей не умолкал говор и смех. Артем не рад был этой неожиданной и совсем не нужной встрече.

— Я тебя обидела, да? — тихо спросила она.

Лошадь ткнулась мордой в плечо Артема, дыхнула теплом на открытую шею, и он, рванув повод, крикнул:

— Куда лезешь, вислогубая!

И тут же одернул себя: ну зачем он злится, какая польза от его злости?

— Не обидела ты меня, Нина. Я понимаю… Что кому: одному — блины и масло, другому — кол от прясла. Какая обида? Что досталось, то и получай.

— Артем, я ничего не понимаю и сейчас. Ты, помнишь, говорил…

— Я говорил и ты говорила… Нет, ты, что напрасно, ничего не говорила. А я даже и про женитьбу раз брякнул. Не подумавши, конечно. Куда мне, деревенщине недотепистой, припаряться к образованным!

— И ты в самом деле так думаешь?

Артем сел на телегу, подобрал вожжи.

— Не надо нам, Нина, трясти все это. Не такое время сейчас, чтобы… Слышишь, пушки ухают? А мы про свои обиды толкуем. Нет у меня на тебя обиды. — Он вздохнул, взял ее за руку, за тонкие холодные пальцы, чуть сжал. — Так вот, Нина… Ты — Наталья, я — Пахом, и нету долгу ни на ком.

— Что ж, до свидания…

— До свидания.

Она пошла к вагону, опустив голову, не оглядываясь, споткнулась, зашагала быстрее, и каждый ее шаг отдавался в душе Артема саднящей болью. Все слова, сказанные им сейчас, были пустыми, как выщелканные белкой орехи, они ничего не значили по сравнению с тем, что через минуту-две она поднимется в вагон, хлопнет дверью…