Последнее отступление - Исай Калашников

Наступление было назначено на 3 августа.

За несколько дней до этого на фронт привезли многих из мобилизованных шоролгайцев, распределили по разным частям. Тимоха Носков и Федька попали в часть, где воевал Карпушка. Федька, вжимаясь в землю, клял себя последними словами, что не сбежал от красных из города. На черта ему подставлять лоб под пули! Только дураки, вроде Карпушки и Тимохи да еще где-то запропавшего дружка Артемки, могут идти на убой с легким сердцем. А ему своя жизнь дороже всех красных с ихней властью впридачу.

Он не поднимал голову от земли, стрелял, даже не пытаясь целиться. Пули исклевали весь косогор перед окопом, только высунься, сразу с дыркой будешь. Попробовал было схитрить так же, как однажды в городе — заболел животом. Но тут не прошло. Из лазарета его погнали чуть не палкой…

Вечером 7 августа их сняли с позиций и отвели версты на две в тыл для отдыха. Расположились в еловом лесу. Деревья обступили их со всех сторон, внушая чувство безопасности. Сделав постель из веток, Тимоха, Карпушка и Федька легли спать. Тимоха громко зевал, ворочался, устраивался поудобнее.

— Федька, ты спишь? — спросил он.

Федька не ответил, притворился спящим.

— Как медвежья болезнь, прошла? — Тимоха толкнул его в бок.

— Пусть спит, что пристаешь, — сказал Карпушка.

— Не спит он. Хитрый, как змей. Я тебе, Федька, вот что сказать хочу. — Тимоха снова толкнул его в бок. — Если еще будешь напрасно жечь патроны, я тебе прикладом ребра посчитаю.

— А ты кто такой? — зло отозвался Федька. — Ты за собой присматривай… Нашелся тоже командир!

— Не командир, а вот подличать не дозволю!

Ночью Федька тихо поднялся, пошел по лесочку. Его окликнул часовой. Повернул в другую сторону и опять наткнулся на часового. Хотел убраться ползком, но побоялся: могут пристрелить… Возвратился обратно и долго не мог заснуть.

На рассвете проснулся от выстрелов. Они трещали, как лиственные дрова в печке, то редко, то часто-часто, до того часто, что получился один звук, такой, какой бывает, когда рвут крепкую холстину — трррр…

Прислушиваясь к ружейной трескотне и громыханью пушки, Тимоха покачал головой:

— Так зачали жарить с ранья — не к добру…

Карпушка принес в котелке пшенную кашу — завтрак на троих, сели есть. Из-за синих гор вставало солнце, подпаливая бока облаков, с глади Байкала, как овечьи отары с пастбища, уходили в лесные пади туманы.

Неожиданно выстрелы загремели слева от позиций, в лесу. Красноармейцы забеспокоились, разобрав оружие, приготовились к выступлению. Но их повели не к позициям, а в тыл, треск выстрелов, отдаляясь, затихал за спиной, и Федька радовался, что их не погнали в бой. Вышло, однако, что радовался он до времени. Часа через два ходьбы на опушке леса им велели залечь. Впереди, по косогору двигались колонны войск.

— Наши? — спросил Карпушка.

— Откуда я знаю. Наверно наши, подкрепление…

За спиной охнули шестидюймовки, снаряды со скрежетом просверлили воздух и подняли куски земли перед колоннами.

— Чужие! — вскрикнул Карпушка.

Колонны рассыпались в цепь, залегли. Дружно ударил залп. Пули защелкали над головой, впиваясь в стволы деревьев, срезая ветки.

И вдруг стрельба прекратилась. Над цепями противника поднялся большой белый флаг.

— Сдаются! — закричали красноармейцы, но в их криках не было уверенности.

А по косогору, прямо к красным, размахивая белым флажком, скакал верховой. Это был молодой офицер, одетый во все новенькое, перетянутый ремнями, в погонах. Осадив коня перед цепью, он приподнялся на стременах и звонким от напряжения голосом прокричал:

— По поручению полковника Ушакова я имею честь передать следующее. Ваши войска полностью окружены. Дальнейшее сопротивление бесполезно. Полковник Ушаков, движимый чувством человеколюбия, во избежание ненужного кровопролития предлагает вам сдаться. На размышление — двадцать минут.

— А условия сдачи? — спросил кто-то.

— Все, что мне было поручено, я сказал, — офицер повернул лошадь и ускакал, помахивая белым флажком.

Красноармейцы сгрудились в лощине, подняли гвалт, и невозможно было понять, кто о чем кричит.

— Бросай оружие, мужики!

— Шкура!

— Верно!

Из лесу верхом на лошади выскочил человек в расстегнутой гимнастерке, с револьвером в руке, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, закричал:

— Товарищи, выхода нет! Надо сдаваться!

— Вы кого слушаете? — на колодину вскочил пожилой боец, по виду рабочий. — Трусы! Изменники! Митингу устроили, о своей шкуре пекетесь…

— Ты чего тут агитируешь! — верховой направил на бойца лошадь. — Смерти тебе хочется?

— Предатель! — боец рванул затвор винтовки.

Но верховой опередил — поднял наган и раз за разом трижды выстрелил в его лицо. Красноармейцы сразу умолкли, на минуту установилась такая тишина, что стало слышно, как в лесу поскрипывает ветка. Из нутра этой тишины начал подниматься негромкий, но все возрастающий ропот.

— Кто хочет жить, бросайте оружие, мы обречены! — верховой вертелся в седле и щупал взглядом хмурые лица.

Откуда-то прибежал запыхавшийся Черепанов, растолкав красноармейцев, бросился на предателя, ухватился за его руку, сжимавшую наган. Лошадь взвилась на дыбы, сбила Черепанова на землю. Предатель вновь вскинул наган, но сразу несколько выстрелов опрокинули его с лошади. Федька успел заметить, что стрелял и Тимоха…

Поднявшись, Черепанов тяжелым взглядом обвел примолкших красноармейцев.

— Кто заикнется о сдаче — застрелю собственноручно! Нас окружили. Но мы должны раздавить ушаковцев или умереть.

Красноармейцы разошлись по своим местам, залегли.

Перестрелка длилась несколько часов, снаряды красной батареи подожгли лес, и едкий удушливый дым затянул все вокруг. Фома Черепанов и бывший полковник Чугуев повели людей в атаку. Чугуев, пробежав несколько шагов, упал, приподнялся, хотел встать, но не смог. Два красноармейца подхватили его под руки, понесли из-под огня.

Федька, приотстав от Тимохи и Карпушки, свалился в какую-то ямку и лежал в ней до тех пор, пока крики людей, топот ног не пронеслись мимо. Тогда он приподнял голову, огляделся, ползком перебрался в густой ельник. Здесь встал, закинул винтовку за спину и побежал, круто забирая в сторону от железной дороги, от Байкала, в горы.

Быстро перебирая ногами, хватаясь за ветки деревьев, он поднимался все выше и выше. Дым, выстрелы, крики скоро остались далеко внизу и были совсем уже не страшны. Он сел за сосну, отдышался, стал наблюдать, чем все кончится. Красные короткими перебежками надвигались на цепи белых. Все ближе, ближе… И вдруг белые не выдержали, подались назад, смешались в толпу и побежали — сначала вдоль линии дороги, потом свернули вправо, в лес, скрылись в зелени. Красные их не преследовали.

Федька думал, что он стороной минует две-три прифронтовые станции, сядет ночью на поезд — и в город. Но теперь дорогу перерезали отступившие так некстати белые. Назад идти — красные, вперед — белые, податься в сторону — тайга, заблудишься и околеешь без харчей.

Он долго раздумывал, какой из трех путей выбрать, и наконец решился, пошел вперед.

Растрепав группу полковника Ушакова (сам полковник был убит в начале боя), красные войска прорвали окружение, но понесли огромные потери, остались почти без боеприпасов и, сдерживая из последних сил противника, стали поспешно отходить к Верхнеудинску. К вечеру 13 августа уже не армия, а толпа голодных, обессиленных людей втянулась в город. Прошло несколько часов, и на левом берегу Селенги против города появились разъезды белых.

С последним эшелоном уезжал в Читу на подпольную работу Василий Матвеевич Серов. Было уже темно, но никто в городе не зажигал огней. Черный, безмолвный город затаился, замер перед неизвестностью. Серов знал, что сотни людей, и те, кого он любил, и те, кого ненавидел, припав к стеклам окон, всматриваются в глухую тьму: одни со страхом, другие с радостью ждут белых. Завтра многие будут ликовать, закидывать «освободителей» цветами и вымещать скопленную злобу на побежденных… Как все-таки тяжело отступать, если даже знаешь, что отступление временное, что сделано все, чтобы земля горела под ногами тех, кто сегодня поет песни победителей…

Берхнеудинск белогвардейцы и чехи заняли 20 августа, а через шесть дней они были уже в Чите. Серов недели две не выходил из конспиративной квартиры, ждал связного. Но он не пришел. Это значило, что он или погиб, или попал в застенок. И Серов пошел на связь сам в заранее условленный день в сад Жуковского. Перед этим сбрил усы, сменил пенсне на очки в толстой роговой оправе, оделся под преуспевающего конторского служащего, опустил в карман револьвер, но, подумав, спрятал его обратно в стол: оружие нередко становится причиной провала, обыщут и — откуда, зачем, почему?