Грусть белых ночей - Иван Науменко

По дощатому тротуару, прыская от смеха, вышагивают длинноногие девчата в коротких юбочках. Постриженные под бокс парни в пестрых, цветных безрукавках похаживают группами, и в каждой такой группе обязательно есть гитара с длинным ремнем, чтобы можно было повесить инструмент на шею. На площади, а также во многих местах висят репродукторы, гремящие с утра до позднего вечера, так что из любого пункта местечка можно услышать самое новое из всего, что творится на свете.

Многие стены, заборы заклеены афишами: кино в Микацевичах идет одновременно в трех местах: в Доме культуры, в кинотеатре «Буревестник», а также в клубе спиртзавода. Каждый день — танцы, они организуются там же, где и кино, а в летнее время еще и в парке.

Но по соседству с центральной улицей проходит другая. Там скамеечки под вишневой сенью, палисадники с цветами, колодцы, где встречаются и обсуждают последние новости соседки. Что касается окраинных улиц, закоулков, то там порядок как в обычной деревне, и утром хозяйки выгоняют на пастбище коров, во дворах хрюкают свиньи, кудахчут куры.

Перед Домом культуры, где проводится учительская конференция, пестрая толпа. Видно, окончился доклад и объявили перерыв. Там где-то среди учительниц, одетых в свои лучшие платья, Стася. Она пригласила к себе. Такое впервые. Мне почему-то тревожно и радостно.

В глубине души я завидую учителям. Хоть раз в году они собираются на конференцию, их выслушивает районное руководство, и вообще своим трехдневным пребыванием в местечке они как бы заявляют о себе. Лесных работников на конференции никто не созывает. Лес растет сам по себе — думают все. Одни мы знаем, что это не так. Особенно в настоящее время.

Мне нужно кое-куда забежать: в межрайонной мелиоративной конторе договориться о машине, в другом, третьем месте — раздобыть кирпича, гвоздей, напильников, лопат, шпагата, краски, жести. Никто нам этих вещей просто так не дает. Лесничий должен изворачиваться...

Вечером поднялся ветер. Он дул с запада, был влажным и порывистым. На межах, вдоль заборов поникла зеленая еще трава, глухо зашелестели кукурузные стебли в огородах. В воздухе носились клочки бумаги, опавшие листья. В сосняке ветер гулял вверху, расчесывая чубы мохнатым кронам. Сосны запели однообразную песню, предвещавшую конец лета, наступление осени.

Я люблю боровой шум. Можно сесть под сосну, закрыть глаза: тогда кажется, что ты не в лесу, а на море и не ветер гуляет в вершинах,, а качаются, пенятся, догоняют друг друга морские волны.

Море я видел...

Когда я подошел к Стасиному дому, ветер утих, но стал накрапывать дождь. Небо затянули низкие косматые тучи. Было еще рано, но стоял полумрак, и рождалось впечатление, что на дворе поздняя осень.

В Стасиной комнате все по-прежнему. Кое-где отстали от стены и топорщатся пузырем старые обои. В уголке возле перегородки стоит диван с продырявленными боками. Верхняя полочка этажерки плотно заставлена номерами «Иностранной литературы». Стася принесла тарелку яблок, нож.

Матери нет. Прежде чем сесть за стол, я подошел к Стасе, хотел ее обнять, но она уклонилась. Мне показалось, что она нервничает.

На стене тикают ходики. На циферблате нарисованы котята, и всегда, когда я захожу в Стасину комнату, то смотрю на них. Котята мне нравятся. Они простые и игривые, их круглые глазки, кажется, выражают полное доверие к жизни.

— Как конференция? — спрашиваю я.

— Как обычно.

— Хвалили вас?

— Не очень.

Стася дает мне половину яблока. Рука у нее дрожит. Почему она так волнуется? Лицо ее искреннее, открытое, и я думаю о том, что на фото многое теряется. Излишне много на нем светотеней. Стася всегда задумчива, это, пожалуй, главное выражение ее лица. Задумчивость ей очень идет.

Постучали в дверь. Стася подхватилась, покраснела. В комнату вошел среднего роста чернявый старший лейтенант с голубыми петлицами летчика. На кителе и фуражке, которую он держит в руках, капли дождя.

— Знакомьтесь, — уже совсем спокойно говорит Стася.

Старшего лейтенанта зовут Виктором. О себе он больше ничего не сказал. Разговор не клеился.

Стася включила свет, и я рассмотрел лейтенанта внимательнее. Ему лет двадцать пять, у него смуглое, как бы цыганское лицо с едва заметным выражением какой-то жесткости. По отдельным словам, которыми он перекидывается со Стасей, я понял, что лейтенант был здесь и вчера.

Дело проясняется. Меня, как всегда, охватывает безразличие. Лейтенант, наоборот, нервничает. Он ерзает на стуле, встает, подходит к окну. Сказав, что кто-то его ждет, выбежал за дверь. На меня он даже не посмотрел.

— Ты с ним давно знакома? — спросил я у Стаси.

Ее лицо передернулось как от боли.

— Мы вместе учились.

— Где он жил?

— Здесь, на соседней улице...

Что ж, понятно. Сразу за огородом бор: высокие, как бы праздничные сосны. Он красив, этот Стасин бор. В нем много тропинок, укромных мест, они были и тогда, когда Стася ходила в школу. С соснами, лесными тропинками у нее, наверное, многое связано, поэтому она не пускает меня в свой бор. Любовь начинается не в двадцать семь, а в семнадцать, она крепкая, цельная, эта первая любовь...

Я понимаю Стасю, потому что у меня был свой бор. Я поступал в мореходное училище в Калининграде, а не поступив, почти год плавал матросом на торговом тихоходе «Калуга», потом еще два года служил в гарнизонах за границей. А когда возвратился, тропки в моем бору заросли. Моя девушка просто забыла о них. Три года в молодой жизни — много. Обыкновенная история...

— Он столько меня мучил, — говорит Стася. — Пусть идет. Нечего ему здесь делать.

А сама места себе не находит. Она совсем не умеет, скрывать своих чувств. «У тебя еще не кончено, девочка, — думаю я. — Ты просто сама не знаешь. Поэтому не рассказала своей истории. А я бы рассказал, только ты не спросила. Она тебя совсем не интересовала...»

Когда в сенях послышались твердые шаги и в комнату зашел промокший старший лейтенант, я уже знал, что делать. Для приличия посидев несколько минут, попрощался. Того и хотел похожий на цыгана летчик. Он стоял, наверное, на улице и ждал. А может, просто не мог совладать со своими чувствами...

Рыцари должны сражаться за даму сердца.

Когда-то я тоже сражался. А теперь считаю, что поступил несерьезно. Еще в школе у моей девушки было много ухажеров. Я добился того, что остался один. А когда уехал, они снова вернулись...

Пока я добежал до станционного буфета, то весь промок. До поезда было еще долго — он даже не прибыл из Михалевичей. Я сел за столик. Надо согреться...

У меня была капля надежды, что Стася набросит плащ и заглянет в станционный буфет. Она знает, что по дождю, кроме этого места, мне некуда идти... Я посматривал на дверь. Она, конечно, не пришла...

Зал постепенно наполнялся студентами. Они возвращаются в свои институты — каникулы кончаются. Девушек больше, чем парней. Парни, их ровесники, служат в армии, охраняют границу, — мужчинам в этом мире намного больше хлопот, чем женщинам. Студентки с мокрыми прядками волос весело щебечут, смеются. Они покупают лимонад, конфеты и почти все кажутся мне красивыми. Некоторые из них украдкой бросают взгляды на меня.

Посматривая в свою очередь на студенток, я думаю о том, что могу познакомиться с какой-нибудь одной, которая мне больше понравится. Мы будем друг другу писать письма, потом я поеду к ней в гости в Гомель или Минск, там сходим в театр, посидим в ресторане, когда-нибудь она заедет ко мне, в мой лес. Не все же студентки осядут в городах, хотя, возможно, они к этому стремятся. Мне двадцать семь, девушкам по двадцать, и, наверное, найдется одна, которая не приросла сердцем к своему нареченному, как Стася к летчику.

Стасю я решил забыть. Все-таки она меня оскорбила. Зачем пригласила, если знала, что придет летчик? Чтобы подтолкнуть его, что ли? А мне, выходит, на все это время была уготована роль запасной пешки...

Когда прибыл поезд из Михалевнчей, я зашел в вагон и, чтобы меня никто не видел, занял свободное место в темном дальнем углу.

IV

Поезд тронулся, в соседнем купе вспыхнул свет. В моем был полумрак, однако купе не оставалось свободным — любители темноты нашлись. Напротив сели молодые, в расстегнутых рубашках парни, поставив на столик портативный магнитофон. У противоположного окна устроились две студентки. Чтобы занять средние полки, они заранее положили на них свои чемоданы. Одна из студенток, насколько я успел рассмотреть, довольно миловидная.

Я никогда не любил современной заграничной музыки, но теперь, когда парни стали проигрывать ленту магнитофона, стал внимательно прислушиваться. Слов не понимал, но голоса певцов, как и сами мелодии, привлекали задушевностью и неподдельной тоской. Люди утратили что-то дорогое, заветное, а теперь страдают от этого. Песни были разные, разные исполнители, но настроение одно. О безвозвратно утраченном.

Мне нравятся мелодии, и я думаю о том, что стоит купить магнитофон, записать музыку и вечерами прокручивать ленту.