Грусть белых ночей - Иван Науменко

Что значит бороться? Чего можно добиться в такой борьбе? Жить так, как жила Тереза со своим вторым мужем, внося с ним равную долю на питание?..

Моя речь под звездами не имеет адреса. Я чувствую, что могу любить Стасю самозабвенно. Я знаю, она тот человек, который может меня понять, и, если употребить высокие слова, вдохновлять, давать крылья, наполнять окружающий свет радостью. Но волны разбиваются о каменную скалу. Вот сейчас я ее встречу и могу до мелочей предсказать, какая это будет встреча. Она выйдет из вагона, я подойду, поздороваюсь. Ночь поздняя, два часа, в ее голосе я уловлю немного теплоты. Ее все-таки тронет моя самоотверженность. Не каждый встречает свою пусть даже хорошую знакомую в два часа ночи. Потом мы пойдем по дороге, я буду держать ее под руку. О чем-либо спрошу, она ответит. Приветливо, внимательно. Но не надейтесь, что она поинтересуется тем, что я делал, как себя чувствовал. Нет, этого не будет. Ни слова не скажет, почему приехала в последний день, не объяснит, что ее связывает с Виктором. Думай что хочешь. Я могу даже поцеловать ее, она не уклонится, но это будет только мой поцелуй. Перед своей квартирой скажет «доброй ночи». Пойдет спать. У нее не возникнет желания постоять со мной возле дома. Вы почувствовали, что я при этой встрече присутствую и в то же время меня как будто и нет. На моем месте мог быть другой, случайный спутник, и все было бы так же, разве что без поцелуя...

Интересно, а как было с Виктором? Не знаю, не знаю. Это дело не мое. Только волнение на Стасином лице я видел. И перед тем, как он пришел, и тогда, когда возвратился во второй раз, она страшно волновалась...

Поезд опаздывал. Решительные слова, едкую, только что сочиненную речь я тотчас же забыл. Я боялся, что Стася не приедет. Наконец блеснул яркий глаз поезда. Сколько я помню, не было случая, чтобы впереди поезда светились два электрических фонаря...

Стася вышла из последнего вагона. Ее стройную фигуру я увидел сразу. Подошел к ней, поздоровался. По ее голосу я почувствовал, что она удивлена, увидев меня.

Я взял ее саквояж, и мы пошли по дороге. Впереди нас, громко разговаривая и смеясь, шли трое. Двое мужчин и женщина. По голосу я узнал фельдшера Шпака. Странно, чего это он ездил в Микацевичи? Жена сказала, что он на охоте.

— Завтра будет хорошая погода, — говорю я. — Видишь, сколько высыпало звезд.

Стася идет молча. Но я на нее не злюсь. Злюсь, когда ее нет. Все, о чем я недавно думал, декларировал, — глупости. Мне радостно, что я иду рядом со Стасей, могу прикоснуться к ней рукой, чувствовать ее рядом с собой. Хорошо, когда она в Маховце. За месяц, что уезжал отсюда, я просто истосковался.

— Слушай, давай по-другому. Ну как мы этот год прожили? Ты в своей каморке, я в своей. Хочешь, я куплю магнитофон? Поставим у тебя, и я буду приходить слушать.

— Не говори так, Саша.

— Почему не говорить?

— Не надо.

Теперь мы уже вдвоем идем молча. Тропинка неровная, и я слегка поддерживаю Стасю. Наконец вышли на дорогу. Я отпустил ее руку и закурил.

— Дай и мне, — просит она.

— Ты же не куришь.

— Сегодня хочу закурить.

Я дал ей сигарету, зажег спичку. Лицо ее слегка бледное. Но красивее, чем прежде. Курит неумело. Раз, другой затягивается и тут же выпускает дым.

Когда мы вышли на улицу, где стоит ее дом, громко запели петухи. На другом конце села лениво пролаяла собака. Звезды светили ярко и ровно. Было тепло.

Мы остановились у ворот.

— Сегодня я пойду к тебе, — сказал я. — Ты знаешь, что я люблю тебя. Больше не могу.

Она стояла и молчала. Обеими руками я прижал се к себе, стал целовать ее губы, лицо, шею. Она не сопротивлялась. Я задыхался, прижимая ее к себе крепче и крепче, слышал, как часто бьется ее сердце и как часто она дышит. Я был немного выше ее и, обнимая, прижимая к себе, незаметно оторвал ее от земли. Она охватила мою шею руками и повисла на мне, как на дереве. На мгновение я ощутил прикосновение ее губ, но только на одно мгновение. Она разжала руки и грубо, с неизвестной ранее в ней силой оттолкнула меня. Этот грубый жест оскорбил меня, мяв одно мгновение протрезвел.

— Скажи, — стараясь задержать дыхание, промолвил я. — у тебя было это с Виктором? Скажи честно, больше я никогда не спрошу!..

— Не твое дело! — грубо, с вызовом ответила она.

— Тогда скажи, почему два дня назад ты просила, чтобы я пришел к тебе.

— Ты мог не приходить.

— Нас никто не слышит, Стася. В другом месте я бы тебя не спросил. Разве честно год водить за нос? Ты знала, что я тебя люблю...

— Мог понять сам.

— Что понять?

— Что я тебя не люблю.

— Что ж, спасибо за откровенность. Больше я не приду.

Я повернулся и ушел прочь. Она стояла и смотрела мне вслед. Мне даже показалось, что она заплакала...

VI

Стасю видеть не хочу.

На душе острая, неутолимая тоска. Синева неба спокойная, умиротворенная. Цветет вереск, на болотных мхах щедро высыпала клюква. Красными бусинками ягод опоясывает кочки, сгнившие пенюшки. Все дни провожу в лесу. Во многих кварталах ведется вырубка досмотра — там я появляюсь, чтобы понаблюдать за работой, а потом до вечера хожу, подбирая участки под будущие посадки. Копаю ямки, исследую почву, подсчитываю количество личинок хруща.

В лесных кварталах, удаленных от дорог, деревень, — затаенно-дремотная тишина.

Птицы свое отпели, цветы отцвели, жизнь свой круг заканчивает... В прощальных лучах предвечернего солнца сверкают на сеточках паутины, натянутой между деревьев, многоцветные капельки. Остро пахнет багульник.

В один из этих теплых, по-летнему солнечных дней я лежал на полянке и, чтобы перебить голод, ел собранную в шапку клюкву. Поляна — место бывшего хутора. С левой стороны виден ряд дикого, низкорослого вишняка, немного правее — группа корявых, искривленных яблонь. Здесь когда-то стояла хата. От нее осталась куча поросшего мхом кирпича. Но еще и теперь на месте двора растет не жесткая лесная трава, а домашняя зеленая мурава.

Местность глухая, это километров десять от Маховца, и я стараюсь представить себе, как и чем жили здесь люди. Летом, может быть, даже неплохо: каждый день заглядывал кто-нибудь из деревни, кругом много ягод, грибов. А зимой? Дороги нет, стежки заметет, закидает снегом. По ночам жутко воют волки.

Занятый размышлениями, я с опозданием услышал тихий, грустный звон, доносившийся сверху. Наконец я увидел в голубизне неба два журавлиных треугольника. Больно кольнуло сердце. Неужели и я здесь оставлю след не больший, чем этот лесной хутор? Уеду, ничего не сделаю, и никто обо мне не вспомнит...

Вечерами читаю. Никуда не хожу. Никогда столько не читал, как в этом сентябре. Есть что-то привлекательное в том по-своему строгом ритме, в котором теперь проходят мои дни. Днем до изнеможения ношусь по лесу, а вечером — с книгой. Два прошедших года я прожил в Маховце, в сущности, расхлябанно. Пускал свободное время на ветер. А можно было многое сделать. Подготовиться, например, и сдать кандидатский минимум. Или изучить иностранный язык...

Сижу в лесничестве, просматриваю бумаги, накопившиеся за последние дни. Лесника Гаркушу, которого мы с Будаем сколько могли защищали, собственным приказом уволил директор лесхоза. Вообще странно...

Спрашиваю, что думает об этом Савчук. Он морщит лоб, долго молчит.

— Что-то есть, — наконец говорит он. — Время покажет. Не надо спешить.

Савчук — мудрый. Когда-то сам был директором лесхоза, лет двадцать отработал лесничим, а теперь пересел в бухгалтерское кресло и не жалуется на судьбу.

Будто специально вызванный, в комнату заходит Гаркуша. Низкий, сгорбленный, из-под нависшего лба поблескивают маленькие серые глазки.

— Садитесь, Гаркуша, — говорю я. — Дела у нас с вами неважные.

— Обидели вы меня, начальники. Ославили. А я, как перед богом, не виноват.

Я долго объясняю Гаркуше, что к чему. Он все-таки виноват. Лесникам дальних кордонов мы разрешаем продавать дрова на месте, даем бланки квитанций. В интересах дела. А его обход под боком. Жители Маховца сами могут прийти в лесничество, выписать, что и сколько надо. Поэтому он не мог своей властью давать разрешение даже на гнилой хворост.

— Без разрешения берут, товарищ лесничий. Разве вы не знаете? Так заведено. Кто пойдет выписывать хворост?

Я обещаю дать Гаркуше место в лесокультурном звене. Как был, так и останется в лесничестве. Зарплата, привилегии те же. Жалоб не будет. Только пусть зайдет позже, когда шум немного утихнет...

— Зря ты с ним разводишь антимонии, — недовольно говорит Савчук. — Он еще себя покажет. Нехороший человек...

Приехал из леса Будай, мы с ним занялись квартальными отчетами.

Вечером того же дня на дороге напротив здания лесничества остановился «козел» директора лесхоза. Сам директор, молодой, худощавый, в короткой кожаной куртке, вышел из машины, но в контору не двинулся — похаживает по дороге, посматривая на наши окна. Ждет, что выбежит кто-то из нас. Нетрудно догадаться — едет на охоту.