Грусть белых ночей - Иван Науменко

В Мозыре мы со Стасей пробыли два дня. Я даже устроил ее в гостиницу. Мы посмотрели два спектакля и три кинокартины. На улице встретили девушку, с которой Стася вместе училась, и я заметил, что Стася явно гордится тем, что специально приехала ради театра в город, и не одна приехала. Стася и ее однокурсница показались мне тогда зелеными девчушками. Мне казалось, что их можно спутать с десятиклассницами. Но я ошибался...

Стася день побыла в Маховце, в школе, нашла квартиру. До занятий оставалось много времени, и, не выдержав, я поехал в Микацевичи. Но там меня ждало разочарование. Стася встретила меня прохладно. Ни радости, ни приветливости на лице. Словно бы и не было Мозыря, взаимного задора, нашего стремительного сближения.

У меня отнялся язык. Не о чем было говорить. Стася дала мне в руки два старых «Огонька», я молча их полистал, полчаса посидел и ушел.

Немного поговорила со мной Стасина мать. В голосе ее я как бы уловил сочувствие.

Вагон трещит и скрипит. Я допиваю остатки воды, бутылку ставлю под скамейку. Она сразу падает, катается под ногами. Тогда я выбрасываю ее в окно. То, что Стася была так безразлична со мной, я воспринял с обидой. Но оставить ее не мог. Она мне нравилась, и с этим ничего нельзя было поделать. Я мог подолгу о ней думать. Ни к кому, кроме нее, меня не тянуло...

Наконец Микацевичи. Из вагона я выхожу последним. На платформе толпа. Перед дверью несколько немолодых женщин с котомками к чемоданами. Посадка еще не скоро, но они, не ожидая ее, заберутся в вагон, будут дремать или тихонько переговариваться.

На песчаной площади перед зданием вокзала толчея и крик. Деревянный городок Микацевичи от станционного поселка находится километрах в пяти. Ко времени, когда прибывает поезд, здесь собираются полуторатонки, служебные газики, колхозные и совхозные машины. Микацевичи — единственная станция на три района, не имеющих железной дороги, поэтому вся эта сторона встречает своих пассажиров с собственным транспортом.

Я прохожу станцию и иду по улице, где живет Стася. Улица мне нравится. Одним своим концом она выходит к станции, а другим углубляется в сосняк. Пожалуй, в каждом дворе сад и много подсолнечников. Они подступают к самым соснам. В таком красивом месте Стася жила до семнадцати лет, пока не уехала в университет, а теперь живет наездом. У нее еще есть замужняя сестра, которая живет где-то на этой же улице. Отец Стаси был железнодорожником, он умер, когда ей было десять лет. В этом отношении мы одинаковы. Мой отец погиб, когда мне не исполнилось и восьми.

Улица засыпана шлаком, и он скрипит под ногами. Некоторые окна еще светятся. Пахнет яблоками и сухим ночным лесом. Низко, над самыми соснами висит серебристый полукруг месяца. Окно в комнате, которое занимает Стася, светится тоже. Моя тревога исчезает, ибо стучать в темное окно я бы, наверное, не осмелился.

Захожу во дворик, перепрыгиваю через низкий заборчик палисадника и сквозь щель оконного проема, не затянутую шторкой, смотрю в комнату. Стася что-то утюжит. Тогда я осторожно стучу в стекло.

Она, ни о чем не спросив, выходит на крыльцо.

— Ты? Почему так поздно? — но голос довольно приветливый.

— Только приехал.

— Заходи в хату.

— Поздно. Разбужу мать.

— Так что будем делать?

— Посидим.

— Тогда подожди. Пойду переоденусь. Я в халате.

Я присел на крыльцо. Одна подгнившая доска немного поднялась — ее нужно бы прибить. Слева от меня — старый куст сирени, посредине дворика — груша.

Стася выходит, садится рядом со мной. Поверх платья она надела серый шерстяной джемпер. Я сразу обнимаю ее, и она не отстраняется. Мы сидим и молчим, хотя не виделись целых два месяца.

Она красиво, с легким, похожим на голубиное, воркованием смеется. Смех у нее откуда-то изнутри, и я всегда его люблю.

— Завтра у вас конференция?

— Да. У меня выступление на секции.

— Когда в школу?

— Приеду за день до занятий. Что там делать?..

Потом мы снова сидим и молчим. Я целую Стасю. Она по-прежнему не отстраняется. Но сама ни одним движением не выявляет ко мне привязанности. Еще не было случая, чтобы она ответила на поцелуй. Ничего не изменилось за эти два месяца. Мною овладевает безразличие. Можно сидеть вот здесь, на крыльце, смотреть на августовские звезды, молчать. А можно и не сидеть. Молчать еще лучше одному.

— Завтра уеду, — говорю я. — А теперь пойду ночевать к лесничему. Тебе тоже нужно выспаться. У вас конференция.

Она кладет мне руку на плечо:

— Посиди. Я все равно не усну.

Мы сидим и молчим еще с полчаса. Описав на небе серебристую полоску, сгорела звезда. Сегодня они падают одна за другой. В августе всегда так. Улица спит. Хорошо видны застывшие неподвижно вершины елей. Там, за огородами, сразу бор. Я мог бы спросить у Стаси, часто ли она бывала в лесу, когда училась в школе, мог бы вообще бесконечно расспрашивать ее о том, как ей жилось на этой улице. Но она не пускает меня в свою прежнюю жизнь, молчит или скупо, односложно отвечает. Я мог бы много рассказать и о себе, но Стася ни о чем не спрашивает.

— Отпуска осталось три дня, — говорю я. — А там работа. Одна таксация выматывает душу.

— А что такое таксация? — спрашивает Стася.

— Когда определяют запасы, качество, прирост древесины и многое другое...

На станции прогудел паровоз. Еще через минуту послышался перестук колес. Поезд, которым я приехал, двинулся назад, на Михалевичи. Я мог бы смело поехать на нем обратно. Ничего не изменилось бы.

— Пойду, — говорю я. — Тебе нужно выспаться. Завтра у вас конференция.

— Сегодня конференция, — отвечает Стася. — Уже сегодня. Часа в четыре закончим, а тогда приходи ко мне.

Меня охватывает радость. Я пробую обнять Стасю и поцеловать, но она уклоняется. Чуть не силой вырывается из объятий.

— До свидания, — говорит она совсем спокойно.

III

День не такой жаркий, как вчера. Небо светло-синее, глубокое, с редкими белыми облачками.

Лесничий Гончарик, у которого я ночевал, тоже в отпуске. Но в отличие от меня он не потратил зря свободный месяц. К своему хорошему, четырехкомнатному дому пристроил веранду, застеклил ее сверху донизу и даже сделал цветные витражи. На этой веранде мы сидим и завтракаем.

Гончарику больше пятидесяти. Сын его — в армии, дочь — в Минске, на химфаке университета. Она теперь дома, на каникулах, чернявая, тоненькая, удивительно похожая на мать. Проходя мимо меня, она опускает глаза.

Гончарик наливает в кружки холодного домашнего кваса.

— Квартальный план выполняешь?

— Наверное, выполняю. Нужно дощечку подогнать. С транспортом трудно.

Наши лесничества наполовину на хозрасчете. На охрану, упорядочение, посадку леса деньги нам выделяют, на все остальное — ищем добавочных прибылей. Режем бревна, делаем дранку, строим разборные финские домики.

— Как твоя рационализация?

Гончарик спрашивает о дровах. Продажу населению дров я веду по-своему. На территории лесничества десять деревень, и, чтобы выписать метр сухостоя, нужно идти в контору. Я сделал проще: дал лесникам квитанции, разрешив продавать дрова на месте. Выгода очевидная, да и прибыль возросла.

— Нужно осторожно, — говорит Гончарик. — Я кое-где делаю так же. Но не всем можно доверять. Наломают дров.

Довод кажется смешным, и я протестую. Я давно подсчитал, сколько древесины идет на опал и сколько ее фактически выписывается. Хвороста и сушняка в лесу — навалом, лесничество не близко, поэтому не каждый пойдет выписывать хворост. Так разве об этом не знают лесники?

Гончарик соглашается со мной. В конце концов, мы оба знаем, что лесные законы слишком мягкие. В лесу можно раскладывать костры, строить шалаши, вырезать палки, и тому, кто делает это, даже слова не скажешь. То же самое и с дровами, с сеном.

Все думают, что леса много и ему от таких мелочей ничего не сделается. Мы же знаем, что это не так.

Гончарик просит одолжить пятьдесят рублей. Дочь едет в Минск, ей нужно на дорогу, а из кассы он брать не хочет. Я даю ему деньги. Через три дня мой отдых кончается, а за питание я плачу только тридцать рублей.

Затем я иду в Микацевичи. Иду сосняком, который тянется почти до самого поселка. Местечко носит свое название с незапамятных времен. Оно в основном деревянное, но за последние годы поднялось немало двух- и даже трехэтажных каменных домов. В новых зданиях — магазины, кинотеатр, Дом культуры. Наиболее видные трехэтажные здания занимают две средние школы. Они на противоположных концах центральной улицы, придающей Микацевичам городской вид.

Я люблю такие вот местечки, где сельское, тихое начинает сливаться со стремительным темпом современной жизни. По мощенной крупным камнем улице проносятся грузовики, гудит трактор, тянущий нагруженную бочками фуру, из открытых окон районных учреждений доносится треск арифмометров, телефонные разговоры, которые ведут голосистые секретарши.