Бог лабиринта - Колин Уилсон

Эти напоминания о былой дружбе, о совместных попойках и о женщинах, соблазненных совместно, звучат фальшиво в устах Эсмонда. Хорас Гленни был подл и низменен, и Эсмонд знал это. То, что сейчас делал Гленни, было неприкрытым шантажом Эсмонда, и оба понимали это. Их отношения были отношениями мастера и ученика. Они сблизились тогда, когда блестящий Эсмонд только что открыл радости женского тела, и он проповедовал евангелие обольщения с жаром и пылом революционера. Мы уже видели, как откликнулся Гленни на проповедь друга – в эпизоде с Фионой и Мэри. Из списка имен, упоминаемых Эсмондом, мы можем узнать, что они вдвоем имели очень много совместных любовниц в Геттингене. Но Эсмонд не был, по существу, полностью поглощен сексом, как таковым. Для него секс был ключом к таинству, которое и интересовало его в первую очередь. По характеру Гленни во многом напоминал Казанову – которого он встречал однажды в Утрехте. Ему нравились радости жизни, и он любил женщин. Он не мог понять, почему Эсмонд, его учитель в искусстве обольщения, не живет в столице Англии и не вступает в «Клуб Адского Огня». Для Гленни этот Лондон – Шеридана, Уилкиса, Дэшвуда – был самым захватывающим местом в мире: петушиные бои, лошадиные бега, бокс голыми кулаками (входивший тогда в моду вид спорта), ночи на Друри-лейн, общество прекрасных женщин. Какого рожна еще надо Эсмонду? Почему он стал таким занудой, отравляющим жизнь другим? Совместное обольщение сестер Инджестр продемонстрировало, что их партнерство было таким же успешным, как и прежде.

И кто этот грозный араб, говоривший по-французски в совершенстве, которого нельзя оторвать от Эсмонда? Когда в конце концов Эсмонд признался, что этот человек принадлежит к Секте Феникса, Гленни испугался. Эсмонд часто говорил с ним об этом братстве, оно захватило его с тех пор, как Руссо впервые упомянул о нем. Гленни тогда понастоящему не поверил в его существование. И вот теперь Эсмонд член этого братства! Это объясняет все. Эсмонд уже не был больше беззаботным соблазнителем, потому что он попал в руки тайного общества, руководимого иностранцами, такими же злокозненными, как этот огромный, со шрамом на лице араб. Реакцией Гленни была смесь страха, тревоги, опасения, заботы о друге и ревности – последняя, впрочем, преобладала. Он открыто распускал вздорные слухи о Секте Феникса по Лондону – возможно, отсюда почерпнул Джонсон сплетни об Эсмонде – и написал памфлет. Если бы Эсмонд был менее верен их дружбе, он бы возвратился в Ирландию и порвал бы с Гленни. Или, пожалуй, лучше сказать, что он попытался бы заставить Гленни понять глубокие перемены, происшедшие с ним с дней их беззаботной юности в Геттингене.

Я всегда придерживался того мнения, что этот мир в своей основе магический и волшебный, и если мы не волшебники и чародеи, то виноваты в этом мы сами. Дидро заставляет д'Аламбера утверждать: «Почему я? Что есть я? Потому что это неизбежно, что я должен быть». Я всегда спрашиваю себя: «Почему есть я? Что есть я?» Ибо мне кажется, что «я» – это самая произвольная и капризная вещь на свете. Я мог бы быть чем-нибудь еще или где-нибудь в другом месте. Моя форма не более неподвижная, постоянная и непреложная, чем форма легкой струйки дыма, поднимающегося из костра. В тихое, безветренное утро дым может казаться таким же устойчивым и прочным, как колонна из мрамора, но мы знаем, что легчайшее дуновение ветра изменит его форму и развеет его в атмосфере. Я сидел однажды утром на мосту и наблюдал за водопадом, который ниспадал с горы Монблан, и мне внезапно пришла в голову мысль, что люди окружены силами, которые недоступны их пониманию, и все же они обладают тщеславием считать себя такими же прочными и постоянными, как эти скалы. В дни, когда люди были охотниками и воинами, у них не было времени быть бездеятельными и коснеть, они понимали свою собственную природу, они безошибочно видели, где дым, а где мрамор. И в этом отношении они понимали мир лучше, чем мистер Дидро или мистер Вольтер. Только дурак захотел бы вернуться в положение нумидийских дикарей, а что касается меня, то я не охотник и не воин. Но я часто наблюдал, как мой таран проникает в предопределенное ему жилище, находится между бедер титулованной леди или девушки в конюшне, и становится самоочевидно, что этот мир богат и бесконечен. Слепота спадает с глаз, тяжесть с моих чувств, и я вижу сразу же, что человека лишили его незыблемого права первородства. Но если это магическое видение является моим правом первородства, почему же я должен ограничивать себя и принимать его в разрозненных фрагментах, как собака жадно хватает объедки, брошенные на пол хозяином? Это принадлежит мне, почему же мне не схватить его и не держать его?

В это я всегда верил. И я знаю достаточно хорошо теологию, чтобы понять, что это право первородства является тем, что было утеряно людьми через грех Адама. Но как мы надеемся найти то, что потеряно, если не будем искать систематически? Я всегда полагал, что должен же быть путь вернуть назад эту утерянную мощь. Теперь я нашел людей, которые посвятили свою жизнь поискам этого пути, и они могут научить меня своим методам. Можешь ли ты на самом деле полагать, что эти люди дурные и порочные, что их намерение – поймать в ловушку, обольстить мою бессмертную душу? И что бы это значило для меня, даже если бы этои было правдой? Так как ни ты, ни я не верим, что душа может быть обольщена, за исключением разве что скукой или слишком большим интересом к ничтожному и незначительному. Нет, я преследую более важную цель и источник мудрости, чем невинность и целомудрие ослепленных, влюбленных до безумия, поглупевших от любви девушек.

Но чем же занималась на самом деле эта Секта Феникса? Эсмонд выражает ее основную цель в одном предложении: «Наша цель – не принижать и осквернять религиозные чувства сладострастием, но поднять сладострастие до уровня религиозного чувства». Но как этого добиться? Эсмонд умышленно и осмотрительно не дает вразумительного ответа на этот вопрос. У него есть веские основания не доверять Гленни. Но очевидно, когда он приехал в Голспи в апреле 1773 года, он рассказал Гленни слишком много о секте, больше чем хотел бы доверить перу и бумаге, а Гленни, в свою очередь, записал некоторые из признаний Эсмонда на бумаге с намерением использовать это со временем в своей книге. Я думаю, невозможно сомневаться, что Гленни всегда имел намерение опубликовать книгу. Я очень неохотно выдвигаю это обвинение против Гленни. Роман «Письма с горы» действительно выдающееся произведение художественной литературы того периода, несмотря на его нелепости; можно смело утверждать, что он составляет основное притязание Хораса Гленни на интерес потомства. Можно ли вменять в вину писателю, что он решил не уничтожать лучшее свое произведение?