Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

-- О боги! Это же из Сокровенных сказаний! Пророчества Маркандеи! — изумленно воскликнул Джанаки.

-- Что ни слово — то истина, — шепотом подтвердил Митра, — похоже, Маркандея пророчествовал специально для панчалийцев.

-- Увы, Калиюга везде проявляется в одних и тех же формах, — заметил Гхатоткача и сделал знак, чтобы мы продолжали внимательно слушать.

В Калиюгу законы дхармы понимаются превратно! Разум оставляет властителей и только вера может спасти… — так говорил неизвестный. Он был полон силы, и сила пробуждалась в толпе подобием огненного дракона, струящего свое тело бесчисленными кольцами. Воодушевление или безумие породило дракона? Я чувствовал могучую вибрацию, рождавшую желание самому окунуться в этот огненный поток. По счастью, присутствие Гхатоткачи и панцирь дисциплины, выкованный в ашраме, удерживали меня от последнего шага. Я помнил слова Сокровенных сказаний: «Брахма, бросившая поводья разума, обращает человека в ракшаса».

И это — дваждырожденный? — с презрительным смешком сказал кто-то из наших, — Он больше похож на спятившего жреца из этих — новых.

Может, в него ракшас вселился? — озабоченно предположил Джанаки.

Гхатоткача задумчиво покачал головой:

Нет. Разум его не замутнен. Откуда же он взялся? Надо с ним поговорить…

С Шивой? — съязвил Митра.

Ну, не может же он всегда оставаться в этом пылающем облике, —– рассудительно заметил Гхатоткача, — даже если в нем и впрямь воплотилась частица разрушителя, она не может так беспощадно сжигать тело. Думаю, ему скоро потребуется отдых. Вот тогда и попытаемся поговорить.

Неужели ты всерьез надеешься обнаружить там присутствие божественной силы? — спросил я, — Скорее он одержим…

Пойдем и увидим. Кто не умер, тот не потерян, — пожал могучими плечами Гхатоткача.

Проповедь закончилась. Народ медленно расходился. Ни оживленных бесед, ни споров или слез умиления… Стояли, слушали, перестали слушать, повернулись спиной к храму, ушли…

Мы вошли в храм. Человек, еще недавно заставлявший содрогаться толпу, в полном изнеможении распростерся на лоскуте тени за одной из колонн террасы. Его грудь, залитая потом, еще тяжело вздымалась, но из глаз ушло одержимое выражение. При нашем приближении он не выразил никакого удивления, лишь сел поудобнее, прижавшись спиной к колонне, и усталым жестом предложил нам сделать то же самое. Его взгляд встретился со взглядом Гхатоткачи.

Кто ты? — спросил наш предводитель.

Меня зовут Кумар. Я из южных земель, где потоп Калиюги уже начался.

Почему ты не пришел к нам?

Зачем? — был усталый ответ, — Вы теперь нашли пристанище у высоких тронов. Сын Дхармы, утвержденный в мудрости, занят борьбой за власть, хоть Сокровенные сказания призывают избегать привязанностей, вожделений и расчетов. Вы роете рвы, упражняетесь в искусстве убивать, совещаетесь о путях победы. Вы связали себя целью, как паук — собственной паутиной. Вы несвободны ни мыслью, ни действием, — последние слова Кумар произнес с особым жаром. — Вы мудро взираете, как мир катится к гибели.

Цари обладают силой и властью. Высокая сабха — мудростью. Лишь соединив эти два начала можно что-то изменить в этом потоке…

Для этого надо найти иных царей, таких что воспеты в Сокровенных сказаниях, — с вызовом ответил Кумар, — высоких нравом, живущих согласно дхарме. Наверное, в древности такие иногда попадались. Законы выполнялись сами собой, земля давала щедрые урожаи, и задачей мудрых было поддержание устоев и приумножение добродетелей. Но сейчас, когда сбываются предсказания о Калиюге, что делать мудрым? Разве может благочестивый, незлобивый и щедрый царь управлять страной, где кшатрии «стали тернием людским», а брахманы, забыв о знаниях, утверждают, что Высших миров можно достичь простым повторением имен Бога или воздержанием от мяса или соли.

Воплощению Шивы, конечно, лучше известно, какой путь к Богу короче, — не удержался от замечания Митра.

Кумар смиренно улыбнулся и сделал отстраняющий жест.

— Вы не хуже меня знаете, что частица боже ственного начала есть в каждом. Я — воплоще ние Шивы не больше, чем каждый из вас.

Тебе многое известно, о незнакомый брат, — сказал Гхатоткача. — Но ведь ты сам сеешь ложь, передавая простым людям ничтожные крупицы знаний дваждырожденных. Они понимают тебя превратно.

Я не хочу давать им знания. Я хочу пробудить их. Нет ничего страшнее тупой покорности, с которой они взирают на все происходящее. Их покорность развращает раджей. Их смирение и приверженность законам теперь стала залогом гибели, ибо имеющие власть сами не обладают ни дхармой, ни мудростью. Надо взорвать этот мир, положить конец сытому равнодушию властелинов.

Тогда законы жизни сами возьмут верх, и брахма побежит по новым прозревшим сердцам.

А ты думал о том, что если эти твои последователи на площади пробудятся к действию, то их просто перебьют? — заметил Митра.

Неужели цари, склоняющие слух к советам дваждырожденных столь безрассудны, что начнут убивать своих подданных? — пожал плечами Кумар.

Начнут, обязательно начнут, чтобы сохранить власть и свои законы, — заверил Кумара Гха-тоткача, — ты думаешь, что нынешние властелины способны мыслить на десятилетия вперед? Власть нужна здесь и сейчас. Даже престарелый Друпада, украшенный многими добродетелями, не задумываясь обрушится на любого смутьяна, восставшего против его воли. Да его и не спросят ни Дхриштадьюмна, ни Шикхандини.

Но ведь они члены братства! — воскликнул Кумар.

Они прежде всего цари в узах долга и традиций, — беспощадно сказал Гхатоткача, — ты не сможешь разрубить ни одного кармического узла, зато породишь потоки крови. Шива, может быть, выше человеческих представлений о добре и зле, но ты-то не обладаешь божественным сознанием. Значит, твои расчеты небезупречны, а карма не избежит страшных плодов ложных действий.

Ну и пусть, — почти крикнул Кумар. — Я не могу твердить слово «карма» и оставаться безмятежным. Верьте или нет, но я вместил этих грубых невежественных панчалийцев в свое сердце. Мне не менее, чем Друпаде, важно, что будет с ними! Кампилья — часть моего мира, а для вас — только рубеж на пути к цели!

В нашем братстве есть предание о юности патриарха Явакри, — неожиданно спокойным тоном сказал Гхатоткача, — он обладал неистощимой брахманской силой, однако боги не наделили его терпением. Он ушел из ашрама на берег Ганги и занялся умерщвлением плоти, ожидая быстрого прозрения. Истощив силы тела и духа, он приблизился не к Высоким полям, а к царству Ямы. Тогда отыскал его один мудрый риши и, усевшись рядом на берегу, начал горстями кидать песок в воды Ганги.

Явакри от удивления вышел из транса и спросил старика: «Зачем эти бесплодные усилия, о брахман? Или разум оставил тебя?» Риши ответил: «Я перегорожу Гангу насыпью, и будет удобный путь». «Но ведь это невозможно, — сказал Явакри, — займись тем, что тебе по силам». -«Мои действия столь же лишены смысла, как и твои», — ответил старый риши. И тогда Явакри прозрел.

— А я еще нет, — отрезал Кумар. — Когда не спасают мудрые изречения и традиции, творит чудеса простая вера. Сейчас нужно чудо, а не ваши размышления о праведности. Мне верят, и я не изменю своему Пути…

Гхатоткача встал и посмотрел на Кумара снизу вверх с грустным сожалением, без злости или раздражения.

— Сейчас мы уйдем, — сказал наш предводитель, — ты, конечно, не пойдешь с нами, но разреши кому-нибудь из членов братства остаться с тобой. Вдруг тебе понадобится помощь.

Кумар устало кивнул: — Хорошо, пускай останется он, — черная рука указала на меня, — похоже, он умеет слушать лучше других.

Когда все наши ушли, я уселся напротив Кумара так же, как и он, прижавшись лопатками к прохладной колонне и, полуприкрыв глаза, погрузился в сладостно-дремотное состояние, полностью противоречащее всем событиям и настроениям этих тревожных дней. Откуда-то на опустевшем перекрестке появились две старухи в лохмотьях и принесли Кумару стопку ячменных лепешек, политых острым соусом, и глиняный кувшин молока. Поставив снедь рядом с ним, они с глубоким поклоном взяли прах от ног новоявленного аватара, а он смиренно благословил их, при этом не удержавшись от косого взгляда в мою сторону. Но я сделал вид, что продолжаю дремать, и открыл глаза, только когда почитательницы удалились. Кумар позвал меня разделить с ним нехитрую трапезу. Потом он снова погрузился в самосозерцание, которое к вечеру, когда сизые сумерки обступили храм, оттеснив и узкие вонючие улицы, и гомон толпы, сменилось неожиданно острой и деятельной работой ума. В пустом храме нашлось несколько глиняных светильников, заправленных маслом, и когда желтые светлячки возгорелись на полу вокруг циновки Кумара, к нам начали подходить люди, словно вылепляясь из темноты, такие же тихие, сумрачные, но с блеском в глазах и заботой в сердце. Они садились вокруг Кумара и говорили: