Дети Империи - Олег Измеров

— Вы знаете, несмотря на ограниченность, гипнопедия иметь большое будущее. Ученые собираются делать на базе этого маленькие приборчики на транзисторах, которые можно покупать в магазине и подсоединять к телефону. Вы включаете аппарат, набираете номер, и по телефонной трубке вам диктуют слова или цифры для запоминания, а аппарат передает ваши показатели на центральную машину, которая подбирает оптимальный режим введения вас в гипнотический сон. Только представьте, как далеко в своем развитии уйдет общество, где все будут знать три-пять, а то и десять и больше языков! Сколько произведений будет прочтено в подлиннике! Как быстро будут осваиваться в нашем производстве открытия зарубежной науки!

— Но ведь для этого надо телефон в каждую квартиру. Это одних проводов сколько уйдет…

— АРТ! Вы совершенно забыли про АРТ! Да, их пока мало, они дороги, но я сама читала в "Науке и жизни", что скоро АРТ будет у каждого! В Брянске, — она понизила голос до полушепота, — в Брянске будут делать для них оборудование. Когда-то люди сидели при свечах. А сейчас, посмотрите: свет- у всех, динамики — у всех, а ящики? И ящики скоро будут у всех. Вы видите?

— Конечно.

— Ну вот, и АРТ, уверяю вас, будет у каждого.

"А не потому ли тут так взялись за мобильники, что… У нас их только недавно догадались использовать для влияния на массовое сознание. А если здесь уже просекли фишку…"

— Ну, мы отвлеклись от урока. Давайте еще раз проверим по тестам. Здесь на трафаретике слова, в окошки пишете на листе перевод, потом сверяем.

"Интересно, что будет здесь после всех этих инноваций в семьдесят восьмом. Неужели общество людей, которые все, меру своих способностей, отдают себя работе, берут из общего котла, умеряя свои аппетиты по размеру этого котла, и счастливы в меру гармонии между самоотдачей и аскетизмом? То-есть, проще говоря, они тут к восьмидесятому году коммунизм построят? Безо всяких лозунгов, на эндорфинах и гипнопедии? И чего еще они придумают, сменив Маркса и Энгельса на генетику и кибернетику? Может быть, это даже хорошо, что у нас эти науки некоторые встречали со скепсисом? А то кто его знает, чего наворочали бы товарищи ученые при тогдашнем политбюро с Хрущевым и программой построения светлого будущего".

Занятия с перерывами продолжались до вечера. Усталости не чувствовалось, но к концу дня масса слов стала совершенно непроизвольно носиться в мыслях Виктора, и в конце концов он непроизвольно, без всякой причины ляпнул что-то вроде "нойес бедойтунг".

— Пожалуй, надо останавливаться, — сказала Зоя Осиповна. — Такой нагрузки я еще никому не давала. Но, понимаете, мне дали так мало времени…

— Вы не волнуйтесь, — ответил Виктор. — Что получится, то получится.

— Да. Что получится, — она как-то беспокойно замяла в руках тетрадку в черном коленкоровом переплете, в которой была записана программа занятий. — Я, наверное слишком форсирую, слишком… Извините…

— Зоя Осиповна, — спросил Виктор, — у вас что-то случилось?

— Нет, нет, ничего. У меня ничего. Понимаете… понимаете, нацисты уничтожили десятки тысяч евреев только потому, что… потому что у них такая национальность, и все… десятки тысяч стариков, детей, женщин, людей совершенно безобидных и порой просто беспомощных…

— Понятно, — сказал он, а про себя подумал: "А у нас они уничтожили миллионы евреев. Миллионы славян, миллионы людей других национальностей… Хорошо, что она никогда не будет об этом знать"

— У нас об этом долго старались не говорить. Пока они строили нам заводы, электростанции, давали новые технологии. Нет, я понимаю, так надо было, это сохранило столько жизней во вторую финскую и японскую…

— Я вас понимаю. Очень хорошо понимаю.

— Отомстите им. Я хочу, чтобы вы им отомстили… Я не знаю, что вы будете делать… что вам поручили… я не хочу знать, это мне не положено… только выполните это, пожалуйста, я вас умоляю… за них, за всех.

— Зоя Осиповна… Какого ответа вы от меня хотите?

— Ничего не отвечайте, не надо. Простите, я не выдержала и наговорила кучу лишнего.

"Ну что, что ей сказать… Нельзя даже подтвердить ее догадки. Мало ли"

— Зоя Осиповна, в моей семье есть погибшие по вине нацистов.

Зоя вскрикнула и прижала левую руку ко рту, глядя на Виктора большими круглыми черными глазами.

— Простите, еще раз…

— Не надо. Я понимаю, почему надо форсировать подготовку. Будем форсировать, насколько получится. Мне больше нечего вам сказать.

5. Маэстро, музыку!

Поразмыслив, Виктор решил, что максимально интенсифицировать подготовку он сможет, максимально отвлекаясь и переключая внимание после нее. Поэтому, поужинав, он отправился на последний сеанс в "Ударник", на этот раз — в синий зал. Там шла картина под названием "Маэстро, музыку!"; Виктору почему-то показалось, что это должна быть комедия.

Хроника перед картиной была длинной, черно-белой и в основном была посвящена приближающемуся Дню Советской Армии. По экрану двигались танки, бегали солдаты в разгрузочных жилетах — видимо, здесь до них додумались самостоятельно — взлетали в небо ракеты и взрывы уничтожали старые Т-28 и БТ. Танки эпохи Тухачевского служили делу обороны страны, побывав лишь в ограниченных военных конфликтах, а то и просто простояв в запасе до момента, когда их решили отправлять в переплавку.

Что-то тревожное было во всей этой череде рапортов о высокой боевой выучке и готовности дать отпор любому врагу. Подростки в зале восторженно шептались, когда на экране стремительные, как гарпуны, зенитные ракеты, разносили на куски самолеты-мишени ("Во! Смотри! Впервые показывают!"), а на учениях солдаты успешно укрывались в щелях и окопах, спасали боевую технику, когда на горизонте вдруг вырос настоящий гриб ядерного взрыва. Виктор понял, что часть этих солдат, да может, кто-то и из операторов, скоро умрет от лучевой болезни, потому что судьба не дала человечеству долгого срока искать пути выживания в будущей катастрофе; кто-то должен был идти в разведку и, возможно, не вернуться. Виктору вдруг стало мучительно стыдно перед этими бойцами за то, что они сейчас жертвуют своими здоровьем и укорочением жизни за других и за него тоже, а он хотел подставить вместо себя кого-то другого, да и сейчас не сказал ни да, ни нет. Отмолчался. Правда, события развивались по принципу: "Молчание есть знак согласия". Галич как-то пел "Промолчи — попадешь в палачи", но это, оказывается, не всегда и не везде. Во всяком случае, в этой реальности все вроде так же, но многое иначе.

После короткого перерыва началась художественная картина, которая оказалась черно-белой малобюджетной мелодрамой. Однако с первых же кадров фильм затянул Виктора. Сюжет был о трубаче, который потерял зрение на японской войне и работал в небольшом джазе, который играл в кинотеатре между сеансами. Кассирша рассказывала ему действие фильмов, потому что он не мог видеть, что происходит на экране. Как указывалось в анонсе на афише, лента была "о мужестве человека, которого не сломали обстоятельства, который пытался не просто выжить, а наполнить свою жизнь, сделать ее яркой, полезной, чтобы люди видели в нем не жертву, не обездоленного судьбой, а полноценную личность, вопреки всему нашедшую свое счастье".

Трубач начал сочинять музыку, и один из его блюзов победил на всесоюзном конкурсе, он стал знаменит. Когда в финале ребенок задает ему вопрос, трудно ли сочинять музыку, не видя нот, он отвечает: "Понимаешь, я все время вижу их — наших ребят под Хабаровском, тех, что никогда уже не услышат моей трубы. И тогда музыка появляется сама. "

Фильм по сюжету чем-то напомнил Виктору послевоенную ленту "Сказание о земле сибирской", однако отличался строгостью и отсутствием эпоса; скорее, эта была лента в стиле работ Юрия Германа или итальянских неореалистов. Прежде всего ему бросилась в глаза, наряду с режиссерской, операторская работа, восходящая своим стилем к эпохе немого кино; выразительные планы, игра светотени, умелое построение композиции кадра доставляло истинное удовольствие после цветных, но безвкусно снятых современных лент. Современное телевидение убивает искусство; оно требует все новых и новых одноразовых, как противозачаточные средства, работ, со стандартной заманухой для зрителя и дешевыми неоригинальными решениями. Показателем работы стало умение снимать быстро и бестолково, а искомое бабло получается за счет роста валового объема видеомусора. Более того, картина сейчас и должна быть достаточно дерьмовой, чтобы в нее без ущерба можно было всунуть логотип телеканала, рекламные паузы, наложенную рекламу и бегущие строки, то-есть все то, что в конце концов заслоняет саму "фильму", и, наконец, чтобы по необходимости показа всего этого рекламного поноса ленту можно было сжимать или растягивать. Спасением от этой волны мути, выносящей наверх плодовитых бездарностей и графоманов, подавшихся в сценаристы, может быть разве что полный запрет показов фильмов по телевидению.