Наложница фараона - Якоб Ланг

Невольно Андреас заговорил вслух.

— Теперь я понял, почему вы не могли сделаться знатной госпожой фон Гогенлоэ. Вам нужен был мой отец. Ведь только будучи моей мачехой, вы, склонив меня к блудной связи, сделаете меня совсем грязным. Но этого не будет!..

Андреас вдруг замолчал, озаренный внезапно одним странным осознанием. Мгновенно углубленный в это свое осознание, он даже перестал видеть, замечать эту женщину…

Значит, он сопротивляется, не дается ей. Нет, он не борется с ней, не стремится победить, убить ее (а можно ли убить ее?). Но он ей сопротивляется, потому что не хочет, чтобы она вступила с ним в телесную связь. Когда-то он противился Гогенлоэ. Но противился иначе. Андреас почувствовал в нем человека и победил своей добротой дурное в нем. А эту женщину Андреас ненавидит. И не может одолеть свою ненависть. Но разве эта женщина — человеческое существо? Разве можно ей сказать: «добрая женщина»? Да, на какой-то миг что-то человеческое проблеснуло, когда она говорила, чуть запинаясь… Но нет, Андреас не может почувствовать в ней человеческое чистое существо… И ведь Андреас уже сколько дней не раздавал милостыню, не произносил, обращаясь к нищим: «Добрый человек», «добрая женщина»… Почему? Потому что вдруг захотел зажить не своей жизнью. И почему захотел? Соблазнился тем, что вот такой, не его жизнью живет много людей. Но ведь и его жизнь они почитали правильной, правильной для него, и они любили его… И вот совсем немного он отступился от себя, и уже стал слабый, и не может почувствовать доброе даже в этом существе. А мог бы! И тот юноша в золотом венке мог!.. Но все равно она его не одолеет. И когда он уйдет от нее, он покается в церкви, и у той девочки он попросит прощения за то, что смутил ее, он не пригоден для той любви, которая нужна ей, она еще встретит любовь, которая нужна ей; а он, Андреас Франк, станет прежним. И он вернется в мастерскую Михаэля, ведь это тоже часть его жизни; это его испытание; нужно, чтобы его за это обижали такие люди, как настоятель… Да, Андреас будет прежним Андреасом. И мать обрадуется… И снова он будет питать человеческие души добротой… И сейчас он выдержит… Ах, лишь бы выдержать сейчас… Может, и это, то, что сейчас, такое испытание… И молился ведь святой Андрей Константинопольский за тех, что его били, бранили, оскорбляли… И святой праведный Иосиф Прекрасный не поддался, когда соблазняла его жена Потифара… И святой апостол Андрей не бежал испытаний, и на кресте молил Господа, чтобы Господь не попустил ему быть снятым с креста, на коем святой апостол Андрей был распят во имя Господне…

Надо претерпеть все мучения терпеливо, терпеливо перенести все испытания…

Андреас начал громко читать молитвы на звучной латыни…

Между тем, женщина вдруг сделалась голой, словно бы выскользнула из своего платья, как ядовитая змея выскальзывает из своей чешуи, когда чешуя ветшает. Голая длинная женщина принялась бесстыдно расставлять и выгибать ноги, выставлять напоказ груди и ласкать пальцами бесстыдно свое женское место внизу. Она запела непристойную песню, в которой говорилось, что непристойное женское место летает само по себе в поисках годных для его жадной страсти мужских чресл; и женское место она называла грубым просторечным названием, которое даже простолюдины употребляют лишь когда бранятся или желают обидеть того, с кем говорят. И лишь на самых грубых простолюдных свадьбах пьяные женщины поют такие песни…

Но Андреасу даже и противно не сделалось. Он душою уже был далеко. Он громко молился. И вот слова песни стали непонятны ему, это уже был какой-то непонятный ему язык, тот, на котором она пела…

Андреас понял, что побеждает ее. На одно лишь мгновение он почувствовал гордость. Но даже эта мгновенная невольная гордость еще ослабила его… Он хотел перекреститься, но рука не слушалась. Он почувствовал, что голос его слабеет… Снова ощутилась боль головная. Лоб заныл, стало больно переносице и вискам… Вот голова закружилась, ноги подогнулись, холодно потемнело в глазах…

Андреас лежал на какой-то жесткой постели. Это была не его постель, а ему хотелось на свою, но ощущение скованности странной всего его существа даже и приподняться не давало. Женщина с коровьими глазами сидела на краю его постели и смотрела на него выпуклым, бессмысленным от углубленности, погруженности в свою телесную суть, женским взглядом кормилицы. Он все вспомнил. Он понимал, что он у нее в плену. Но она не победила его. И никогда не сможет победить!..

Господи! Но ведь она может искалечить его, даже убить… Но он даже не мог приподняться…

— Андреас! — заговорила она, повелительно на этот раз. — Андреас, это не бывает чисто. Но я полагаю это самым чистым! Лишь совокупление и размножение похвальны и чисты! О-о! Всегда у меня будут преданные жрецы! Я вечно буду царить на земле. Я вечно в людях, в их душах и телах. Я и есть Вечность великая…

Андреас по-прежнему не мог приподняться. Но теперь он смог заговорить.

— Зачем же вложено в душу человека стремление к чистоте, к жизни святой и безбрачной? — слабым голосом спросил он, понимая, что этот спор с ней бесполезен, и все же пытаясь спорить.

— Я не создательница противоестественных нелепостей! — отвечала она с яростной резкостью. — Не мною создано это губительное для человека стремление; и я полагаю это стремление лживым, притворным, ложным и ханжеским. И все мои жрецы и хвалители полагают и будут полагать так! И будут всяческими обидными суждениями и оскорбительными словами и смехом поносить и преследовать несчастных тех, коими владеет это стремление…

Андреас слушал ее открыто злобный голос и понимал, что она боится этого стремления в людях. Это ободрило его. Он сумел приподняться. Опирался на локти. Увидел свое тело, совсем голое, смуглое, только в одной набедренной повязке. И вдруг совсем безысходное отчаяние овладело им. Он понял, почувствовал, что он совсем в чужом месте, и сколько ему здесь предстоит мучиться, и не погибнет ли он здесь — на эти отчаянные вопросы нет ответа для него…

Она поднялась и молча ушла. Он остался лежать на жесткой постели, в убогом каком-то помещении, страдая от отчаяния, охватившего все его существо. Боль в висках и особенно в переносице сделалась какой-то постоянной, словно бы эта боль уже была неизбывной частицей его существа… Постель его была — колкий соломенный тюфяк на деревянной грубой кровати, подушки не было. Он повернулся лицом вниз и заплакал горестно… Господи, неужели не будет спасения?..

Андреас открыл глаза. После сна он чувствовал себя окрепшим. Тело снова сделалось сильным и легким, руки и ноги были готовы к движениям. Ему показалось, что и голова уже совсем не болит. Он приподнялся, оперся на локоть и рассмотрел помещение. Оно совсем небольшое оказалось, стены побелены и совсем пустое, ничего в нем не было, кроме постели Андреаса на какой-то грубо сделанной кровати. Окон тоже не было в этом помещении, но почему-то было светло, и даже какая-то яркость ощущалась. Андреас быстро понял, почему это. Свет шел снаружи в прямоугольное продольное отверстие, оно было — с обычную дверь, и дверь и заменяло. Андреас встал с постели. Он привычно протянул руку за одеждой. Но никакой одежды не было. Одна только набедренная повязка из такого плотного белого полотна. Эта повязка так и оставалась на нем, он и ночью в ней спал. Сейчас он немного ее поправил и подтянул. Затем решительно пошел наружу. Еще тлело в нем это ноющее ощущение безысходного отчаяния, но уже сложились и силы для терпения, и любопытство просыпалось.