Наложница фараона - Якоб Ланг

Видел ли Андреас эту женщину в прежней своей жизни? Он не помнил совсем. Но в то же время ему казалось, что она была всегда, и не только в его жизни, а просто была, как бывает густая пыль стелется в воздухе, забивается в глаза, в нос и в рот; и берется неведомо откуда, и докучна, и раздражает, и как-то странно почему-то нужна…

Сквозь полупрозрачную ткань просвечивал ее плотный, немного выступающий живот с большой пупочной впадиной…

— Ты сколько зерна взял? — спросила она.

В голосе ее не было никакой злобы, только то самое любопытство. Но вопрос ее все же был вопросом жены хозяина дома. И Андреас быстро ответил.

— Отец велел набрать полную корзину.

— Ну и сколько там всего? Да ты на бойся… — теперь она говорила чуть ли не с ласковостью в голосе.

— Я не боюсь, — Андреас чуть дернул свободным плечом. — В корзине три меры пшеницы и две меры ячменя. Всего — пять.

Она медленно поднялась. Тело у нее было длинное, но не худое. Она странно как-то вильнула мускулистым животом и немного приподняла обе груди руками. Ткань платья совсем обтянула груди.

Андреас знал, что то, что она делает, непристойно. Нет, он об этом не скажет отцу. Но ему сделалось тревожно как-то, захотелось уйти скорее. Он быстро пошел. Но ее голос настиг его, такой громкий и властный.

— Подожди!

Он снова остановился. Но нет, он не будет глядеть на нее. Он лучше уйдет из дома своего отца, куда глаза глядят. Ведь существуют какие-то люди, какая-то жизнь, за пределами этой его жизни…

Но все же о самой возможности такого своего ухода он подумал со страхом. Ему было страшно покинуть отца и все привычное…

«Ах, если бы не было вовсе этой женщины!..» — впервые ясно подумал он…

— Посмотри на меня! — приказала она противным порочным голосом. — У тебя такая светлая смуглая кожа, такое чистое тело. И весь ты — легкий такой и сильный…

Он молчал и словно окаменел, спиной к ней, с тяжелой корзиной на плече…

— Идем ко мне! — в голосе ее запела нарочитая истомность. — Полежим вместе. Это пойдет тебе на пользу. А после я сотку тебе праздничную одежду из тонкого полотна; и отцу твоему скажу, чтобы он купил тебе наконец-то сандалии… — она рассмеялась.

И тут, впервые в этой своей жизни Андреас почувствовал себя оскорбленным; оскобленной всей этой нечистотой. Он резко повернулся к ней.

— Как же это? — он говорил громко и гневно, и не скрывал своего гнева. — Ведь ты же жена моего отца. Какие мерзкие слова ты говоришь. Больше никогда не говори так! Замкни свой рот и не говори. И я никому не скажу; я буду молчать, чтобы никто не знал, какую грязную женщину взял в жены мой отец!..

Никогда еще в этой своей жизни он не говорил так много, и громко так, и гневно, и открыто… И закончив свою речь, он сам смутился, словно его самого же и оглушил громкий и гневный его голос…

И вдруг он взглянул на нее. И поразился этой плотской злобности ее взгляда. Она смотрела, словно собака, у которой хотят отнять щенят. И вдруг он с ужасом ощутил, что эта женщина — не человек, а зверь. И будто волосы ее уже вздыбливались, словно шерсть озлобленного зверя. И такой ужас охватил его, будто когти чудовища с лицом женщины уже вонзились в его тело…

Андреас бросился за ворота и бежал, насколько возможно было быстро бежать с тяжелой корзиной.

Андреас работал с отцом до вечера. Замкнутый и встревоженный и подавленный сделался Андреас. Но отец, не привыкший приглядываться к сыну, ничего не замечал.

Когда они посеяли все зерно, отец велел Андреасу пригнать с пастбища коз, а сам отправился домой. Он перекусил, пока Андреас ходил за зерном, но это уже давно было, он успел проголодаться и хотел плотно поужинать.

Но во дворе не встретила его жена. Он громко позвал ее, она не откликнулась. Он сначала рассердился, затем забеспокоился.

Он вошел в дом и снова позвал ее. В ответ послышался горький плач.

Он пошел в спальню. Жена его лежала на супружеской постели вниз лицом, в разорванном домашнем платье, волосы ее были растрепанны. Но даже в таком виде она была соблазнительна для него. Он пощупал ее крепкое тугое плечо, ему захотелось лечь с ней. Но при этом крепком мужском прикосновении его пальцев она громко зарыдала. Он почувствовал досаду и беспокойство его усилилось. Ему нетерпеливо хотелось устранить любые препятствия, отделявшие его от вкусного заслуженного ужина и плотского наслаждения с женщиной.

— Что случилось? — спросил он.

То и дело прерывая себя рыданиями, она рассказала ему. Особенно из-за этих рыданий, ее рассказ мог показаться несвязным. И таким показался мужчине, не размышлявшему особенно над ее поведением. Будь он повнимательнее с ней, он бы заметил, что этот, казалось бы, несвязный рассказ взволнованной, оскорбленной женщины построен весьма искусно. Во всяком случае, он прекрасно понял, что его сын сегодня попытался изнасиловать ее; и что сын и прежде поглядывал на нее нехорошо, но, видно, боялся отца; и вот сегодня, когда отец был далеко…

При мысли о том, что на женщину, от которой он получал плотское наслаждение, мог посягнуть другой мужчина, он ощутил бешенство. И она хорошо, по-женски, знала, что так и будет. Ослепленный своей плотской привязанностью к ней, он не мог усомниться в ее рассказе. Он не почувствовал ничего страшного и дурного в том, что она обвиняет его сына, и в том, что он гневается на собственного сына…

Охваченный гневом, он молча схватил нож и наточил, направил его на кожаном ремне. Теперь она почувствовала, насколько силен и безогляден его гнев, вызванный, возбужденный искусно ею. И рядом с обнаженной силой этого мужского безоглядного гнева она вся с этой своей искусно сплетенной сетью женских козней вдруг показалась себе маленькой и беззащитной. Теперь она вдруг стала бояться его, как может бояться женщина разгневанного открытого и безоглядного мужчину; когда она знает, что уже не остановить его ни хитростями женскими, ни плотским соблазном… И ведь чаще всего сама женщина и разжигает искусными кознями этот мужской гнев; при этом она уверена, что гнев этот поразит не ее, и не тех, кто дорог ей, а лишь тех, кого она хочет, чтобы этот гнев поразил…

И вот она испугалась и не выходила из спальни. А отец твердо решил убить сына.

Андреас, между тем, возвращался домой. Окриками он подгонял коз, А на плечах тащил большую вязанку свежей травы, чтобы положить ее на ночь козам и коровам. Пока он собирал коз, которые за день порядком поразбрелись, он как-то успокоился. Козы блеяли, их тяготило наполненное молоком вымя. Голодный, он отсосал понемногу молоко у каждой; так он облегчил их, и мачеха ничего не должна была заметить, когда начнет доить; и сам он немного утолил свой голод.