Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

Мы шли главной улицей города, захлестнутой солнцем после ночного дождя, и, молодо, легко шагнув через ручей, Рыльский придержал меня за локоть.

— Слышите — женский смех… Это же музыка! А сколько тепла и света! — Он осмотрелся и заключил совсем тихо: — Как хорошо жить!..

По приезде из Донбасса в Киев я, как было условлено позвонил Максиму Рыльскому и услышал в трубке молодой веселый голос:

— Очень приятно!.. Будем всячески укреплять «ось» Киев — Донбасс. Ну, если вы направляетесь в Ирпень, там давайте и встретимся. Под сикомором.

Я повесил трубку и лишь теперь спросил себя: где же это… под сикомором? И что это за… сикомор?

Случается, что слово пристанет, привяжется и не дает покоя. Так было на этот раз со мной.

В Ирпене, в Доме творчества, я зашел в читальню, взял словарь: «Сикомор, от греческого „сикоморос“ — египетская смоковница, или библейская смоковница, дерево из семейства тутовых с крепкой древесиной и со съедобными плодами»…

«Интересно, — подумал я, — где же Максим Фадеевич раздобыл такую редкость — библейскую смоковницу? Быть может, подарок из ботанического сада?»

Дачу Рыльского, находившуюся недалеко от вокзала, в Ирпене знал каждый: меня охотно проводил до самой калитки пожилой инвалид-сапожник, что мастеровал здесь же, на углу. По дороге он любопытством расспрашивал:

— Родственник или как? А, знакомый… Ну, у Максима Фадеевича, может, целая тысяча знакомых. Идут. Все идут… Другой бы на три замка заперся, такое беспокойство, а этот — нет, двери открыты для всех. Я тоже, признаться, виноват: насчет пенсии — к нему, насчет квартиры — к нему, с дочкой не поладил — тоже к нему. Что и говорить, человек простой и убедительный…

Но «убедительного человека» дома не оказалось. На крылечке мирно дремал большой рыжий пес; расслышав шаги, он поднял голову и помахал хвостом: встречать гостей ему, как видно, было не впервые.

Я осмотрелся. Домик чистенький, пригожий, но сад и огород оставались понятиями условными: почва песчаная, зыбкая, только у ворот шумела неприхотливая акация. Библейского сикомора, под которым была назначена встреча, на огороде я не заметил.

По дороге в Дом творчества, к реке, я повстречал трех рыболовов: солидные, упитанные дяди, нисколько не тронутые загаром, они тяжело тащили многочисленные наборы удочек, спиннингов, подхваток и две больших корзины, по-видимому, специально предназначенные для сомов. У них было то настроение, когда и неприлично, и рискованно спрашивать: сколько поймано рыбы?

Но мое внимание привлек четвертый рыболов: шел он сторонкой, узенькой тропинкой, крепкий, покрытый густым загаром, в полотняной рубашке и потрепанных полотняных брюках, босой. Фуражка, плетенная из соломы, сдвинута на затылок, рукава рубашки закатаны до локтей, под мышкой ни груз, ни помеха — две удочки, в сетке — тяжелый улов. И лицо этого пожилого человека было радостно: конечно же, он возвращался с удачей.

Мы поравнялись, и лишь теперь, еще раз взглянув на него, я узнал Максима Рыльского. Он резко остановился.

— Ба!.. А я спешил домой, помню, что условились встретиться под сикомором.

— Я был у вас, но таинственного сикомора не заметил.

Он удивился:

— Как же так? Самое пышное дерево в моем саду. Там, под деревом, столик, это мое любимое место для работы… Но пойдем немного медленнее, рассказывайте о Донбассе. Только вчера меня порадовал хорошими стихами Кость Герасименко: я получил журнал «Литературный Донбасс». Интересен поэтический цикл Павла Беспощадного.

— У нас заявил о себе еще один одаренный поэт — Михаил Матусовский.

— Да, — живо подхватил Рыльский, — в его стихах — обещание. Быть может, большое обещание. — Он задумался. — Передайте Мише Матусовскому от меня привет. И вот что скажите ему: я слышу в отдельных его стихах песенную струну. Возможно, песня и есть его призвание?

Мы пошли на усадьбу; Рыльский поставил у крылечка удочки, взял меня под руку и повел вокруг дома.

— Значит, слона-то и не заметил? Вот он, можете любоваться, — сикомор!

За домиком на удобренной земле широко раскинула ветви старая шелковица. «Дерево из семейства тутовых»… Все правильно. И это действительно был зеленый, тенистый, приятный уголок.

Мы присели за дощатый стол, и Рыльский стал доставать из плетенки аккуратно завернутый в газету дневной улов. Я не увидел ни щуки, ни окуня, ни соменка. В свертке оказалась большая потрепанная тетрадь. Тут я не удержался, спросил:

— Где же рыба?

Он улыбнулся и осторожно разгладил тетрадь.

— Как и полагается ей — в реке. А река наша — Ирпень — знаменита. В полном смысле слова — историческая река. Помните, Гоголь в своем эскизе «Взгляд на составление Малороссии» писал: «Гедимин, сильно поразив противников при реке Ирпене, вступил с торжеством в Киев»… Это было в начале четырнадцатого века… Там, на реке, в сторону Дымера, есть у меня заветный уголок: зеленая круча, верба, тихий, глубокий омут. Задумаешься в одиночестве, в тишине: то ли ветер пробирается в камыше, то ли шумят столетия…

Он взял со стола тетрадь.

— Здесь он и хранится, мой сегодняшний «улов» — новые стихи. Будете слушать?

— Конечно. С большим интересом.

Максим Фадеевич помедлил, задумался, улыбнулся.

— Как-то один поэт мне горько жаловался, что у него нет отдельного кабинета. Правда, позднее он обзавелся кабинетом, но… стихи не стали лучше. Я настоятельно советовал ему махнуть рукой на «условия», на «кабинет» и работать всегда, коль скоро это органичная потребность. Разве плохо работать в дороге, — где-нибудь в селе, на речке, в степи… Вы бывали в Винницкой области? Какие там, на Южном Буге, места! Например, район Тыврова: чудесный лес, зеленые раздольные берега, домики над откосами, — над обрывами, — то звонкая, лихая быстрина реки, то тихие солнечные плесы… Что это за радость — посидеть с удочкой на том приветливом берегу, когда закат затлевает над камышами и песня или голос гармошки доносится из села. Я люблю этот благодатный край с его примечательными яркими пейзажами, доброй землей, урожайными садами, с перелесками у дорог, с новостройками, гранитными карьерами, свекловичными плантациями, тучными колхозными хлебами. Все занятость, а то забрался бы куда-нибудь в Сутинки в колхоз, и не нужно лучшего «кабинета», чем селянская светлица, и других условий не нужно, — только постоянно быть среди людей. — Вздохнув, он наугад раскрыл тетрадь, — Извините за «лирическое отступление», а вернее сказать — вступление. Пожалуй, оно даже необходимо. Итак, переходим к стихам.

Однако перейти к стихам не удалось: нам помешали.

Пожилая женщина, то ли свояченица, то ли гостья (у Рыльского всегда кто-нибудь гостил), распахнула окно и сказала:

— Тут, Максим Фадеевич, одна старушка вас ждет, Я ее чаем угощаю, чтобы не скучала.

Он отложил тетрадь.

— Да, помню, пусть пожалует сюда. Кстати, подайте бумагу и чернила. Но сначала допейте свой чай.

Старушка появилась тотчас, маленькая, сгорбленная, с клюкой. Она еще с порога стала кланяться, но Рыльский недовольно поморщился, встал, пожал ей руку и усадил за стол рядом с собой.

— Итак, Мария Семеновна, сейчас мы напишем заявление в райсобес…

Она всплеснула руками.

— Вы помните мое имя и отчество?

Рыльский усмехнулся:

— А разве они сложны? Помню, и как величали вашего мужа: Степан Кириллович Загоруйко: в 1921 году пал в бою с кулацкой бандой. Вам, конечно, положена пенсия, и мы сейчас напишем об этом.

Перо уверенно бежало по бумаге. Женщина следила за рукой Рыльского, затаив дыхание. У него был мягкий, округлый, очень гармоничный почерк. На какие-то секунды он задумывался, приставив безымянный палец к губам, и снова быстро, уверенно писал. Потом он запечатал заявление в конверт и надписал адрес.

— Вот, уважаемая Мария Семеновна, как говорили в старину, прошение. Завтра направляйтесь в райсобес, а я им с утра позвоню.

Растерянная и взволнованная, старушка до самой калитки бормотала благодарности и все хотела пониже поклониться, но Рыльский шел рядом с нею и эти поклоны никак не удавались, а у калитки он снова пожал ей руку и пожелал добра.

— Итак, — сказал, возвращаясь под сикомор, — теперь стихи…

Но где там стихи! От калитки к дому уже шел очередной посетитель: рослый молодой человек в белом костюме, с огромным портфелем в руке.

— Надеюсь, помните, Максим Фадеевич?

— Да, мы виделись… на торфоразработках.

— Так точно. Я парторг. И вы обещали выступить перед нашими рабочими.

Рыльский наклонил голову.

— Помню, обещал и вам, и директору Дмитрию Васильевичу Середе. Но когда это сделать? Пожалуй, чтобы не откладывать и не быть в долгу — завтра.

Гость заметно обрадовался.