Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

И снова запел свою веселую песенку добродушный пузатенький самовар, а дедушка вел разговор неторопливый и значительный. Как и всегда, его окружали, будто присутствуя здесь, известные литераторы, педагоги, архитекторы, медики, а уж академики — непременно, и он запросто обращался с ними, журил, ободрял, похлопывал по плечу.

Неожиданно он спросил:

— Как же вы теперь-то, голуби? Поуспокоились?

— Пережили и поуспокоились, — сказал после неловкого молчания Филиппыч. — Мы не в обиде: Москва, спасибо ей, щедра — другой и за всю жизнь того не увидит, что мы за две недели повидали. А нынче забота у нас дорожная: где-нибудь в Приморье рыбачить будем, или, может, лес рубить, или золотые россыпи разыскивать.

Дедушка усмехнулся:

— Далековато.

— А далековато, чтобы увидеть побольше.

Старик удивленно покачал головой:

— «Золотые россыпи»!.. И где научился намеками разговаривать? Вам предстоит, мальчики, на этих россыпях сызнова жизнь начинать — строгую, серьезную. Тут, может, и мой совет будет на пользу…

Он вдруг засуетился и поспешно встал, почти оттолкнув стакан; чайная ложечка пронзительно задребезжала.

— Мальчики… Может, вы и не знаете до сей поры? Вас-то ведь приняли! Помудрили и приняли на рабфак-то! Пятеро вас вроде бы в кандидатах были, и все пятеро теперь зачислены.

Мы тоже встали из-за стола. Чайная ложечка затихла. Самовар увлеченно посвистывал, и в тишине был слышен только его веселый голосок.

— Это она, — взволнованно прошептал Филиппыч, — Да, только она!..

Дедушка ступил к окну, поднял руку и отодвинул штору. Он отодвинул ее рывком — и словно бы вытряхнул на стекло, волшебник, золотистую россыпь огней. Им не было числа, они текли и дробились, тлели, вспыхивали и яростно разгорались — беспокойные, жаркие огни Москвы.

Тепло твоей руки

Впервые я встретил Максима Рыльского в Донбассе, в городе, что возник меж оврагов и шахт, на отвалах мергеля и штыба и в ту пору еще не успел убрать последние лачуги старой Юзовки.

Нас познакомил… Александр Блок. Читатель, конечно, догадается: мало ли однофамильцев! Но речь идет о поэте Александре Блоке. Да, нас познакомил Блок, его стихи, которые мы читали друг другу на заводском виадуке, еще не успев обменяться рукопожатием.

Через годы и десятилетия, вспоминая ту давнюю пору, Максим Фадеевич весело щурил глаза:

— А ведь к нашему знакомству был причастен Александр Александрович! Надеюсь, вы не забыли?.. Александр Блок.

Нет, я не забыл, и действительно мог этому верить потому, что тогда, осенью 1935 года, мы, литераторы шахтерского края, пережили такие волнующие, такие волшебные дни… Той осенью в Донбасс прибыла большая группа писателей Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова. Запросто, без предварительных оповещений и громких афиш, они вошли в рабочий клуб, в просторный и яркий зал, где металлурги и шахтеры, педагоги и газетчики, студенты, рабочие-литкружковцы, молодые поэты и прозаики Донбасса заняли все, до единого, места, а многие стояли в проходах, у стен и у дверей.

Я хорошо знал этот клуб, эту сцену, на которой, что ни вечер, чинно восседал президиум, а докладчики сыпали цифрами угледобычи, поставок крепежного леса, откачки воды из шахт, снабжения обувью и спецодеждой… Это были привычные, большие и малые житейские дела, и собрания проходили то шумно, то скучно, то яростно. Круг вопросов был здесь заранее и надолго определен примелькавшимся понятием «специфика угледобычи».

А сегодня с этой сцены такой же, рабочего облика оратор говорил о стихах, о лирике, о пленительной силе взволнованного слова.

Нет, «специфика» из этого зала не ушла, она и не могла отсюда исчезнуть, но в тот вечер забои, штреки, бремсберги, квершлаги шахт, всю подземную ниву шахтерского труда вдруг осветило изнутри взволнованное слово песни.

Донбассовская песня-частушка слагалась в нарядных шахт, на эстакадах, на откатке, где пели о жизни своей, о радости, кручине и мечте звонкоголосые девчата-откатчицы, и была она, песня, то доброй советчицей, то веселой насмешницей, то ласковой надеждой.

О силе народной песни говорил Максим Рыльский, и, удивительное дело, те самые строки песен, которые я слышал в Донбассе не раз, теперь, когда он медленно, четко и звучно цитировал их, словно бы играли новыми, неприметными ранее гранями, раскрывались неожиданной глубиной мысли, тревожили потаенными струнами чувства.

Стихи Максима Рыльского я знал с детства, знал не заучивая, — они сами просились в память. Его замечательную «Ганнусю» я впервые услышал в Привольном, на старой шахте «Корунд»; вечером, на притихшем берегу Донца, так слаженно и легко ее пели под баян девчата. Кто положил на музыку еще в тридцатых годах в Донбассе эти задушевные слова — я до сих пор не знаю. Наверное, какой-то безвестный композитор, из тех безвестных, чьи песни живут и живут. Она просилась на музыку, улыбчивая, добрая и печальная, и кто-то, отзывчивый, расслышал это и нашел «ключ»… А тогда, в рабочем клубе, слушая поэта, я понимал, что он открывает нам, молодым, познанные любовью и трудом неиссякаемые истоки поэзии, и что этот живой родник — в мудром, жизнеутверждающем поэтическом творчестве народа.

Это был большой литературный семинар, который продолжался и в кулуарах, и за обедом, за ужином, и на следующий день. Вернее, то был праздник литературы: им жил весь город шахтеров и металлургов.

Мне, право, и не мечталось увидеть и услышать, да еще здесь, дома, в скромной, привычной обстановке, признанных мастеров слова, чьи книги вводили меня в жизнь и потому сами словно бы стали неотъемлемой частью моей жизни.

Теперь не верится другому: что с той памятной донецкой осени прошли, прогремели три с половиной десятилетия — великое время трудовых и ратных дел. Но таков он, как видно, «фокус» памяти — кадры отдельных событий хранит она в полной чистоте.

Я вижу и сейчас, как на сцену неторопливой, тяжеловатой походкой поднимается Алексей Толстой, приглаживает шевелюру, пристально всматривается в зал. Он говорит, что рад навестить Донбасс — кочегарку высокого творческого накала и новаторства…

Окруженный молодыми шахтерами, рассказывает о своей работе над новеллой И. Бабель. Впрочем, он меньше говорит, а больше слушает: у него подчеркнутый интерес к собеседникам; быстрый, цепкий, веселый взгляд из-под стекол очков, а смех искренний и заразительный.

Литературовед Д. Мирский читал доклад о творчестве Льва Толстого.

Высокий, лысеющий человек говорил по-юношески увлеченно.

Рядом со мной сидел поэт Кость Герасименко. Необычно взволнованный, он тихонько шепнул:

— А знаешь, какое у меня чувство? Нет, не догадаешься. Зависть!

— Почему зависть?

Кость грустно улыбнулся:

— Сколько знаний в этой умной голове! Восьмью языками владеет. Историю — назубок. Поэзию — назубок. Ты читал его книгу «Интележенсиа»?

— Конечно. И высокий отзыв Горького читал…

Кость глубоко вздохнул:

— Мне бы такие, брат, знания!

— У него были другие условия для учебы.

— Верно. Гувернеры, наставники, педагоги, Рюрикович, «великий князь». Но ведь порвал со своей средой и с прошлым, и стал коммунистом, и нам с тобой свои знания принес. Однако об «условиях»: Горький не знал гувернеров. Я хочу сказать, что и у нас есть наставники: жизнь, люди, книги.

— И живое слово такого умницы, Кость, — незабываемый урок.

Он согласился.

— Живое слово… Знаешь, мне повезло. Всю прошлую ночь, почти до утра, я беседовал с Максимом Рыльским.

— Читал его стихи?

— Да, мы читали друг другу стихи. Свои и других поэтов, разных времен. Ну, знаешь ли, Максим Фадеевич это литературная энциклопедия!

— Теперь у меня это чувство, Кость, — зависть. Да, к тебе.

Он засмеялся:

— Хорошо, я познакомлю тебя с Рыльским. Не стесняйся и не робей. Как только начнется перерыв — сразу же познакомлю.

Перерыв вскоре был объявлен, а Кость куда-то исчез: позже я увидел его в фойе, он беседовал с Иваном Микитенко. Через минуту к ним подошел донецкий поэт Юрий Черкасский — и прямо, непосредственно вступил в беседу. Меня это подзадорило: если можно Юрию, значит, можно и мне. Тут же я подошел к Микитенко и, стараясь держаться уверенно, подал ему руку.

Мне запомнился быстрый, внимательный взгляд пронзительно-черных глаз, оттенок суровости в выражении лица, медленно-властный поворот головы… и улыбка.

— Вы работали в шахте? — почему-то спросил он меня. — Ну, если работали — отлично! Важно знать шахту не по справочникам и не по-туристски, — важно знать ее ладонями рук. Вот и Павел Беспощадный работал в шахте, и по его стихам это чувствуется. Вообще, для писателя очень важно знать какую-либо профессию досконально. Чехову не мешала медицина. Вересаеву тоже не мешает. Алексей Толстой — инженер. Подобных примеров множество. А уж если ты живешь в Донбассе и пишешь о шахтерах, — изволь, братец, знать особенности их труда и быта до мельчайших подробностей.