5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне - Анатоль Франс

Мазюр. Во всяком случае, не одобряете же вы…

Бержере. Нет, не одобряю. Не судите, да не судимы будете.

Мазюр. Да ведь это же анархия!

Бержере. Не надо судей… Да, может быть, это и анархия.

Мазюр. Вы знаете, вчера в Люзансе открыли памятник Жану де ла Виолю, поэту-башмачнику. Министр народного просвещения… куча супрефектов, муниципальный совет и все шишки нашего округа были налицо. Пошлость этих людей мне противна. Будь я министром, я бы набросал орденов в лужу, пусть бы подбирали их зубами… Вот хотя бы Касиньоль, бывший председатель суда, неподкупный судья. Уж, кажется, человек порядочный… А его дед, крестьянин из Косьера, предал первому консулу за тысячу экю шуана Мартино, по прозвищу Гроза Синих[151]. Отсюда и пошло благосостояние Касиньолей. Я раскопал это у себя в архивах. Я покажу вам папку.

Входят Громанс, Лантень и Касиньоль, они разговаривают между собой, останавливаются, делают несколько шагов, снова останавливаются, наконец идут дальше. Лантень оказался поблизости от Бержере, они раскланиваются, но без особого воодушевления. Громанс здоровается с Бержере без церемоний, но и без приязни.

Те же, Касиньоль, Громанс, Лантень.

Бержере (Касиньолю). Господин председатель!

Касиньоль. Дорогой господин Бержере, министр народного просвещения, после открытия памятника Жану де ла Виолю…

Мазюр. В Люзансе.

Касиньоль.…сегодня утром завтракал у меня. Я только что проводил его на вокзал. Он просил меня передать вам привет. Вы, оказывается, старые приятели.

Бержере. Да, мы еще в молодости знавали друг друга в Париже. Он был ярый революционер.

Касиньоль. Теперь уже не то… Но он сообщил мне интересную новость, дорогой Бержере: вас уже полгода как сделали профессором Сорбонны, а вы никому ни слова!

Мазюр. Это правда, Бержере?

Бержере. Да, мне поручили курс в Сорбонне, но мне удалось отсрочить отъезд. Я не тороплюсь покинуть наш город. Признаюсь даже, что начинаю его любить, с тех пор как мне предстоит отсюда уехать.

Касиньоль. Ах, дорогой Бержере, вы — друг юности министра народного просвещения. Ну, а я знаком с ним с более давних пор, я знаю его еще с пеленок. Пятьдесят лет тому назад его отец был советником в Пюи и председательствовал в суде присяжных, когда я, еще совсем молодым прокурором — мне было тридцать три года, — в первый раз должен был выступать в самом обыкновенном процессе об убийстве, но, однако, этот процесс не был лишен значения, ибо мог кончиться смертным приговором. Некоего зажиточного фермера нашли задушенным в его постели. С самого начала подозрение пало на работника с этой фермы. Звали его Пудрай, Гиацинт Пудрай. Он был арестован. Против него были веские улики. У него была найдена сумма в шестьдесят франков, происхождения которой он не мог объяснить. На одежде обнаружили следы крови. Правда, был свидетель, который устанавливал его алиби, но этот свидетель славился безнравственным поведением. Следствие велось очень хорошо… Обвинительный акт был составлен с большим искусством. Но Пудрай не сознавался. На суде в продолжение всех трений он отрицал все начисто, и ничем нельзя было его заставить отказаться от такого систематического запирательства.

Громанс и Лантень выходят на авансцену и присоединяются к Касиньолю и Бержере.

Я приготовил обвинительную речь со всем тщанием и добросовестностью, па которые был способен. Алиби обвиняемого, подтвержденное свидетелем, очень меня смущало… Я постарался его опровергнуть. Я напомнил, что дворовая собака не лаяла на убийцу, значит, она его знала. Значит, это был свой, это был работник, это был Пудрай. Словом, я требовал его казни и добился своего. Пудрай был приговорен к смерти большинством голосов. По прочтении приговора он громко крикнул: «Я не виновен!» Тогда мною овладело сомнение, ужасное сомнение. В течение многих дней у меня в ушах звучали слова Пудрайя: «Я не виновен!»

Громанс (предупредительно пододвигаясь на скамейке). Садитесь, господин Бержере.

Бержере. Спасибо, спасибо, мне и так хорошо.

Громанс. Захватывающая история, не правда ли?

Бержере. Да.

Громанс. Ну, и как же?

Касиньоль. Просьба о помиловании была отклонена. И смятение мое усилилось. Уверенности, которую я внушил присяжным, у меня самого не было. Я потерял сон. Наконец утром того дня, на который была назначена казнь, я вошел в камеру осужденного и, оставшись с ним наедине, сказал: «Ничто не в силах изменить вашу участь. Если у вас сохранились еще добрые чувства, ради спасения собственной души и ради моего спокойствия, скажите мне, Пудрай, виновны ли вы в преступлении, за которое вас осудили». Мгновение он смотрел на меня молча. Как сейчас, вижу его плоское лицо и большой крепко сжатый рот. Я пережил ужасную минуту. Наконец он наклонил голову и сказал: «Теперь, когда ждать больше нечего, я могу сказать: моих рук дело». Услыхав это последнее признание, я вздохнул с облегчением.

Пауза. Касиньоль берет из коробочки конфетку и кладет в рот.

Бержере (проводя рукой по лбу). Способ, которым вы себя успокоили, приводит меня в ужас.

Пауза. Мазюр выходит на авансцену.

Громанс. Ну, раз Пудрай был виновен…

Бержере. Конечно! Но не сознайся он по простоте душевной, у прокурора не было бы уверенности ни тогда, ни теперь — полвека спустя.

Касиньоль. Никогда не устану повторять: во Франции обвиняемые обставлены всеми гарантиями, совместимыми с хорошей организацией правосудия.

Проходит женщина. Она очень привлекательна, Громанс сейчас же загорается.

Громанс. Хорошенькая дамочка! Очень… а? Нам повезло!

Все оборачиваются, но, увидя кавалера, который подошел к даме и, по-видимому, является ее спутником, продолжают прерванную беседу.

Мазюр. Ах, господин де Громанс, вас волнует всякая проходящая мимо девица! Я считал вас серьезнее.

Громанс. Я серьезен, когда дело касается вещей серьезных, а такие есть.

Бержере. Есть. Но мало. И это не всегда те, которые считаешь серьезными.

Громанс. Их три.

Мазюр. Три?

Бержере. Какие же?

Громанс. Первая — семья. Семья — это основа общества; пошатните ее, и все развалится. Вот то, чего недооценивает ваша партия, господин Мазюр. Вторая…

Громанс, Касиньоль и Лантень удаляются.

Мазюр, Бержере.

Мазюр. Итак, дорогой Бержере, вы — друг министра?

Бержере. Ну да.

Мазюр. Друг, действительно друг? Почему же вы мне ничего не говорили?

Бержере. Признаюсь, не пришло в голову. А для чего, собственно?

Мазюр. Голубчик, это глупо… Но… мне нужны отличия — академические пальмы. Это нелепо, сам сознаю… Но они мне нужны… Вы понимаете, Бержере, не для меня лично. Говоря откровенно, мне на них наплевать… Если бы они у меня были, я, может быть, и носить-то их не стал бы. Но в моем положении они необходимы. Общество у нас в городе относится ко мне с неприязнью из-за моих передовых политических убеждений. Вот вчера еще у нас в ложе мы повздорили из-за того, что я назвал министров вралями. Префект относится ко мне, как к старьевщику. Чтобы заставить уважать себя, чтобы заставить уважать мою жену, которую общество не принимает под тем предлогом, что она бывшая актриса, чтобы противостоять своре реакционеров, мне нужно получить академические пальмы, а затем лиловую розетку для респектабельности. Без этого я только пыльная тряпка.

Бержере. Бойтесь, бойтесь, Мазюр, получить то, чего добиваетесь. Вы красочны.

Мазюр. Как… красочен?

Бержере. У вас удивительно красочные и очаровательные по своей оригинальности манеры. Если же вы вступите на стезю почестей, вы облачитесь в общий мундир, станете аккуратным, точным, тусклым. Будет жалко. Все же я замолвлю словцо министру. Надо быть полезным своим друзьям на тот лад, какой им нравится.

Мазюр. Я вам сказал: я выше этого, но чтобы презирать почести, надо их получить. (Вытаскивает из ветхого портфеля засаленный клочок бумаги и огрызок карандаша и в течение следующей сцены пишет.)