Игра Джералда - Стивен Кинг

– Прекрати, Джесс. Вернемся лучше к затмению.

Джесси широко распахнула глаза. Голос действительно прозвучал. По-настоящему. Не из ванной, не из коридора, и не у нее из головы. Он как будто возник из самого воздуха.

– Малыш. – Ее собственный голос теперь превратился в невнятный хрип. Она попыталась сесть повыше, но очередная судорога скрутила живот, и ей пришлось снова лечь, прислонившись затылком к изголовью кровати и ждать, пока судорога не пройдет. – Малыш, это ты?

Ей показалось, она что-то услышала. Но даже если этот новый голос и произнес что-то еще, она не смогла разобрать слов. А потом все вообще затихло.

Вернемся к затмению, Джесси.

– Это ничем не поможет, – пробормотала она. – В этом нет ничего, только боль, глупость и…

И что? Что еще?

Праотец наш Адам.  Фраза всплыла в сознании, наверное, вспомнилась из какой-то проповеди, услышанной еще в детстве, когда мама с папой водили ее в церковь, где она отчаянно скучала и, чтобы развлечься, болтала ногами, пытаясь уловить на своей беленькой лакированной туфельке разноцветные отблески витражей. Просто фраза, застрявшая в подсознании. Праотец наш Адам.  Может быть, этим все и объяснялось. Вот так: без затей, совсем просто. Отец, который полуосознанно устроил все так, чтобы остаться один на один со своей совсем еще юной, и свежей, и очень хорошенькой дочкой и который все время себе говорил, что никакого вреда не будет, совсем никакого вреда. А потом началось затмение, и она уселась к нему на колени в своем слишком тесном и слишком коротеньком сарафанчике – который он сам попросил, чтобы она надела, – и случилось то, что случилось. Небольшая постыдная возня, которая смутила и вогнала в краску их обоих. Короче говоря, он выдал струйку ей на трусики – и неслабую струйку, уж если на то пошло. Определенно, не самое похвальное поведение для любящего папочки, и в детских телепередачах такого тебе никогда не покажут, но…

Но давай уж начистоту, подумала Джесси. По сравнению с тем, что  могло бы случиться, я отделалась легким испугом… что  могло быслучиться и что вообще-то случается каждый день. И не только в злачных районах. Мой папа – не первый мужчина из верхушки среднего класса, человек с высшим образованием, который возбудился на свою дочь; и я не первая дочь, которой папа оставил пятно на трусиках. Я вовсе не утверждаю, что это нормально или простительно. Но что было, то было. Что было, прошло. И все могло быть гораздо хуже.

Да. И гораздо лучше об этом забыть, чем переживать все это снова, что бы там ни говорила Малыш. Пусть лучше оно растворится во тьме полного солнечного затмения. Ей и так есть о чем подумать, пока она будет здесь умирать – в этой вонючей комнате с мухами.

Джесси закрыла глаза, и ей сразу представился запах отцовского одеколона. И еще – легкий запах его нервного пота. Ощущение чего-то твердого, жмущегося к ягодицам. Тихий вздох, когда она заерзала у него на коленях, пытаясь устроиться поудобнее. Его рука легонько касается ее груди. Беспокойство, все ли с ним в порядке. Он вдруг задышал так быстро. Марвин Гей по радио: «Друзья говорят, что я слишком сильно люблю… но кажется мне, что только так и надо любить…»

Ты меня любишь, малыш?

Да, конечно…

Тогда ничего не бойся. Я тебе никогда не сделаю ничего плохого.  Теперь другая его рука медленно пробирается вверх по ее бедру, сдвигая подол сарафанчика. Я просто хочу…

– Я хочу приласкать тебя, – прошептала Джесси. Лицо у нее осунулось и отекло. – Он так и сказал. Господи, он действительно это сказал.

«Все это знают… и особенно вы, девчонки… что любовь может быть грустной, так вот моя любовь очень-очень грустна…»

Мне что-то не хочется, папочка. Я боюсь обжечь глаза.

Не бойся. У тебя есть еще секунд двадцать. Как минимум. Так что не переживай. И не оборачивайся.

Потом был щелчок резинки – но не у нее на трусиках, а у него на шортах, – когда он выпустил на волю своего праотца Адама.

Как бы вопреки близящейся перспективе полного обезвоживания организма, одинокая слезинка сорвалась с ресниц Джесси и потекла по щеке.

– Вот, я делаю, как ты сказала, – сдавленно прохрипела она. – Я вспоминаю. Надеюсь, теперь ты довольна.

Да, – отозвалась Малыш, и хотя Джесси больше ее не видела, она чувствовала на себе ее пристальный ласковый взгляд. – Но ты зашла дальше, чем нужно. Вернись немного назад. Чуть-чуть назад.

Джесси вздохнула от несказанного облегчения. Она поняла, что Малыш хочет, чтобы она сейчас вспомнила. Не то, что случилось во время или после папиных сексуальных поползновений, а то, что было до  этого… хотя и незадолго до этого.

Тогда зачем нужно было вспоминать и весь этот ужас?

Ответ был вполне очевидным. Допустим, тебе захотелось сардин. Не важно, сколько ты хочешь – одну или целых двадцать, – все равно тебе нужно открыть всю банку, посмотреть на них и вдохнуть этот противный запах масла, пропитанного рыбным духом. Тем более что все это уже в прошлом, а от воспоминаний о прошлом еще никто не умирал. Воспоминания – пусть даже очень болезненные воспоминания – не убивают. А вот наручники, которые держат ее на кровати, вполне могут убить. Так что хватит уже ныть и плакаться, пора заниматься делом. Надо все-таки отыскать то, что, по словам Малыша, ей так важно найти.

Вернись чуть дальше назад… как раз перед тем, как он начал к тебе прикасаться так, как нельзя… Вспомни, а почему вы вообще оказались в тот день вдвоем. Вспомни затмение.

Джесси крепко зажмурилась и начала вспоминать.

Глава 28

Малыш, все в порядке?

Да, но… мне чуточку страшно.

Теперь ей не нужен никакой бинокль, чтобы понять, что происходит что-то необычное. На улице потемнело, как это бывает, когда солнце прячется за тучи. Только туч не было, то есть были, но далеко на востоке. Но мрак все равно сгущался.

Да, –  говорит он серьезно. И она смотрит на него и с облегчением понимает, что и ему тоже страшно. – Если хочешь, садись ко мне на коленки, Джесс.

Правда, можно?

Спрашиваешь! Еще бы!

И она садится к нему на колени, и ей радостно, что он рядом. Она чувствует его тепло и его сладкий запах – запах любимого папы, – а день все темнеет. Но больше всего она радуется тому, что это действительно страшновато. Даже страшнее, чем она думала. А самое страшное то, как бледнеют их с папой тени. Она в жизни не видела, чтобы тени бледнели вот так  и скорее всего уже никогда не увидит такого еще раз. Все хорошо, думает Джесси и прижимается к папе теснее, потому что ей очень нравится, что она снова стала (пусть даже совсем ненадолго, пока не закончатся эти страшные сумерки) папиным Малышом, а не обычной Джесси – слишком высокой и неуклюжей… слишком скрипучей …