Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

Кто-то радовался притоку новых сил и энергий, кто-то пугался их. «Мы плывем, не зная, что у нас уже трупы на борту»10, – мрачно говорил Ибсен. Стремление наций объединиться в противостоянии новым угрозам было уже настолько универсальным, что заставило выразить свое мнение на этот счет и лорда Солсбери в 1897 году. В своей речи в Гилдхолле он заявил 11, что наращивание вооружений и постоянное совершенствование «орудий убийства» приведет к взаимному уничтожению и исчезновению христианской цивилизации». Он не говорил о разоружении, а лишь выразил надежду на то, что державам удастся предотвратить катастрофу, разрешая свои разногласия мирными средствами и закрепив этот принцип в «некой международной конституции». Лорд Солсбери не был оптимистом и не думал, что его инициатива позволит покончить с войнами. Он рассчитывал лишь на то, что можно существенно «продлить периоды взаимовыгодной торговли и устойчивого мира».

Пацифизм и идеализм были присущи царю не больше, чем лорду Солсбери. В 1898 году ему было тридцать лет, и он не отличался широтой мировоззрения. Скорее, его можно было бы назвать человеком недалекого ума, не обладавшего способностью составить собственное представление об окружающем мире и одержимого только одной идеей: как управлять государством, ни на йоту не поступившись самодержавной властью, наследованной от предков. Его ограниченный взгляд на мир, как говорил Победоносцев, обер-прокурор Священного синода, сформировался «под влиянием многочисленных горничных, окружавших мать»12. Все его усилия направлялись на поддержание существующего порядка, ни на что другое уже не оставалось ни политической воли, ни интереса. В отличие от деятельного кайзера, у которого сразу же возникала жажда действия при получении каждой депеши, царя думы о международных проблемах утомляли. «В самом деле, – писал он матери 13 во время ажиотажа вокруг Фашоды и поездки кайзера в Иерусалим, – много странных вещей случается в мире. Когда прочитаешь о них, остается лишь пожать плечами».

Идею созвать мирную конференцию придумал не царь. Она зародилась – исходя из практических нужд – в трех министерствах – военном, финансов и иностранных дел. Причина была простая: Россия отставала в гонке вооружений и не имела никаких возможностей для того, чтобы сравняться с соперниками. Генералу Алексею Куропаткину, военному министру, стало известно, что Австрия, главный соперник России, взяла на вооружение усовершенствованный вариант скорострельного полевого орудия, способного производить шесть выстрелов в минуту и уже имевшегося в Германии и Франции. Россия, чья пушка могла делать лишь один выстрел в минуту, не располагала средствами для того, чтобы перевооружить всю свою артиллерию, поскольку в это время занималась переоснащением пехоты. Если бы Австрию удалось уговорить на десятилетний мораторий, то обе страны избежали бы ненужных затрат. Почему бы нет? Перевооружатся обе страны или согласятся не перевооружаться, в случае войны результат будет один и тот же.

Куропаткин доложил простую, но грандиозную по замыслу идею царю, который не нашел в ней ничего предосудительного 14. Потом он ознакомил с проектом министра иностранных дел графа Муравьева, а тот, в свою очередь, проконсультировался с министром финансов графом Витте. На редкость способный, деятельный и умный человек, оказавшийся на посту царского министра, граф Витте, преодолевая летаргию, инертность и автократию, усердно пытался встроить Россию в современный индустриальный мир. Он сожалел о каждом рубле, потраченном на вооружения, был противником войны и считал, что гонка вооружений может быть изнурительнее самой войны. Однако Куропаткин заметил военному министру, что его китайская философия заблаговременного согласия с противником предполагает доверие австрийцам, что нереалистично и даже опасно, поскольку всему миру укажет на нашу финансовую слабость. Он предложил международный, а не двухсторонний мораторий на вооружения. Витте разъяснил Муравьеву, какой вред наносит человечеству возрастающий милитаризм и какие блага получит оно в результате ограничения вооружений. Эти «тривиальные идеи», как написал потом Витте, оказались новаторскими и произвели огромное впечатление на Муравьева. Не теряя времени, он созвал совет министров для обсуждения текста обращения к державам с призывом провести конференцию. Царь одобрил текст. Россия только выиграет, если замедлится бег времени, а люди «перестанут изобретать»15.

Примерно тогда же в России вышел в свет внушительный шеститомный труд под названием «Будущая война». Его автор и идеи книги были известны Витте, хотя и трудно сказать, насколько они на него повлияли. Иван Блиох был новообращенным евреем [90], обучался всему самостоятельно, сделал состояние на строительстве железных дорог, но не удовлетворившись этим, уехал за границу получать высшее образование по экономике и политологии в иностранных университетах. В Варшаве, вернувшись из Западной Европы, он стал влиятельной фигурой в банковской сфере и железнодорожном строительстве, благодаря чему и сблизился с Витте. Он опубликовал целый ряд научных трактатов по промышленным и монетарным проблемам, прежде чем приняться за написание своего главного сочинения, принесшего ему бессмертие. Исследования и практический опыт привели его к выводу, что будущие войны уже не будут носить локальный характер, как это было прежде. Вследствие всеобщей воинской повинности, которая налагается практически на всю нацию, будущие войны вовлекут все силы и все ресурсы противоборствующих государств, а они, не имея возможности добиться решающей победы на поле битвы, будут сражаться до полного истощения, пока не падет одна из сторон. Поскольку нации взаимосвязаны финансовыми и сырьевыми ресурсами, дипломатическими и торгово-экономическими отношениями, то труднее будет различить победителя и побежденного. Разрушительная мощь современных вооружений гарантирует неизбежность неисчислимых жертв. Об однодневных сражениях прошлого надо позабыть. Теперь огромные армии будут биться или сидеть в окопах неделями и месяцами, битвы превратятся в длительные осады, в войну будет втянуто и гражданское население. Ни одно современное государство не сможет добиться победы без того, чтобы не растратить и не загубить все свои ресурсы и саму общественно-государственную систему. Война стала невозможной, потому что «она означает коллективное самоубийство»16.

Выводы о недопустимости войны привели его в стан сторонников мира (возможно, процесс был обратным). Для убеждения общества в грядущей опасности Блиох указал на еще более страшную перспективу – социальную революцию. Если все будет продолжаться в том же духе, то нации истощат себя в гонке вооружений или втянутся в войну: и в том и в другом случае создаются условия для социального переворота. Растрачивание национальных ресурсов на производство бесполезных для жизни вещей возбуждало антимилитаристские настроения. Готовясь к войне, правительства подготавливали почву и для «социальной революции». Если убедить их в этом, полагал Блиох, то они будут изыскивать иные, не военные средства для разрешения конфликтов. Его труд был насыщен историческими фактами, описаниями блокад, техническими характеристиками, данными о потерях, многочисленными военными и экономическими деталями, доказывавшими предрасположенность современного государства к революции. Подобно Марксу, Блиох на основе анализа социально-экономических факторов сформулировал собственную догму исторической закономерности. Он сделал вывод, что расходы на вооружения неизбежно истощают нации подобно тому, как, согласно теории Маркса, при капитализме происходит обнищание пролетариата. Ни Блиох, ни другие идеологи движения за мир не принимали во внимание то, что производство вооружений и сопутствующие отрасли обеспечивают трудовую занятость населения.

Пугало социальной революции было весомым аргументом в России, и после встречи Блиоха с царем этот фактор нашел свое отражение в манифесте, написанном Муравьевым. Министр иностранных дел действительно поверил в его убедительность. Передавая обращение британскому послу, он просил дипломата особенно отметить в своем докладе: русская мирная инициатива демонстрирует «недовольным и мятежным классам», что правительства поддерживают их желание продуктивно использовать национальные богатства, а не разбазаривать их в «губительном соперничестве». Посол ответил учтиво 17: «Никто не сможет отнестись равнодушно к столь благородным сантиментам, выраженным в этом превосходном документе».

«Величайшая чушь и белиберда из всех, что мне довелось слышать»18, – написал принц Уэльский леди Уорик. Когда он сердился, то говорил тоном матери: «Это абсолютно невозможно. Франция никогда не согласится на это. И МЫ тоже». Принц решил, что манифест – очередная уловка «этой хитрой собаки», «этого коварного интригана» Муравьева, «впихнувшего эту дурь в голову царя». Его резкая отповедь, в общем-то, отражала мнение многих правительств. Но, относясь к предложению с явной неприязнью, они тем не менее приняли приглашение (никто не желал быть зачисленным в категорию поджигателей войны), хотя и считали, что из этой затеи ничего путного не получится. Австрийский министр иностранных дел лишь заметил, что теперь правительствам будет намного труднее утверждать военные бюджеты в парламентах.