Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

Царский манифест призывал остановить этот процесс. В обращении к правительствам, представленным в Санкт-Петербурге, он заявлял: несмотря на устремления к миру, особенно характерные для последних двадцати лет, «интеллектуальная и физическая энергия, труд и капитал непродуктивно используются для производства материальных средств уничтожения и разрушения». Сегодня они являются самыми новейшими достижениями науки, завтра устаревают и требуют замены. Принцип вооружаться a l’outrance [86] означает одно: «вооруженный мир» ложится тяжелым бременем на нации, и если он продлится, то неизбежно приведет к тому самому катаклизму, который ему надлежало предотвратить. Положить конец этой смертельной гонке – задача всех правительств.

Призыв царя пришелся по душе поборникам мира. Он «прозвучал чарующей музыкой по всей земле»2, написала венская газета. Пресса не скупилась на восторженную фразеологию: «новая эпоха в истории цивилизации», «заря новой эры», «знамение нового столетия». В Бельгии воззвание царя назвали «актом колоссальной значимости», а автора – «Николаем-миротворцем». В Нью-Йорке усмотрели возможность зарождения «самого важного и благотворного движения в современной истории – поистине во всей истории человечества». Рим назвал манифест одним из величайших документов уходящего столетия», а Берлину царь показался «новым евангелистом на берегах Невы», поставившим «цель благородную и прекрасную в теории, но неосуществимую на практике». Гуманно, но утопично – таково было общее мнение в Лондоне, хотя Киплинг, со своей стороны, выразил мрачное предостережение. Тогда между Британией и Россией назревал конфликт по поводу северо-западного приграничья Индии. В ответ на манифест царя Киплинг написал поэму о «медведе, который ходит, как человек»3. В этой аллегории истерзанный охотник, увидев, как зверь, поднявшись во весь рост, умильно просит о пощаде, опускает винтовку, проникнувшись жалостью, и тут же получает удар лапой в лицо:

Когда он встает, зверь в обличье человека, и, шатаясь,Просит о пощаде,Когда он прячет ярость и злобу своих маленькихПоросячьих глаз;Когда он складывает лапы, как руки,Будто в молитве,Это самый страшный момент – момент Перемирья Медведя! [87]

Мотивы были непонятные, вызывали подозрения и циничные спекуляции. Странным казалось то, что Россия предварительно не проконсультировалась с Францией, своим союзником. Призыв к разоружению подразумевал удовлетворенность существующим статус-кво, но Франция не примирилась с потерей Эльзаса и Лотарингии. Одно это, как написала газета «Таймс», могло создать «чрезвычайно трудно разрешимую проблему». По реакции Франции было видно, что с ней не советовались. “Et l’Alsace-Lorraine?” [88] – недоуменно спрашивала газета «Энтрансижан». Однако в условиях, когда всех нервировали «непотребные претензии и непомерные амбиции» англосаксонского империализма, а поддержание мира все больше напоминало цирковое балансирование на канате, инициатива созвать международную конференцию представлялась вполне разумной.

У каждого правительства сформировалась своя точка зрения на царский манифест. Для Германии было очевидно: если Англия не согласится на военно-морское разоружение, то призыв царя окажется всего лишь красивым жестом, вроде «удара мечом по воде»4, и вскоре кайзер объявил: «Наше будущее – в океанах». Для британцев главную проблему представляли военно-морские амбиции Германии. Социалисты повсеместно были уверены в том, что репрессивный царский режим мог руководствоваться какими угодно мотивами, но только не человеколюбием. Германский социалист Вильгельм Либкнехт назвал призыв царя «фальшивкой»5. Многие сторонники мира связывали его с Испано-американской войной, которая казалась им прелюдией к мировой катастрофе. Многие европейцы были убеждены в необходимости обуздать американскую экспансию на Филиппинах. Сами американцы допускали возможность того, что именно их победа над Испанией побудила царя выступить с такой мирной инициативой. Антиимпериалист Годкин с горечью отметил: в то время как из России прозвучал «прекрасный призыв к миру»6, в Соединенных Штатах, как никогда прежде, взяли верх «милитаристские и захватнические настроения».

Однако истинные мотивы мирной инициативы царя оставались неясными. Бытовали и такие довольно широко распространенные объяснения: будто Николай хотел упредить кайзера, который якобы намеревался выступить с аналогичным воззванием, urbi et orbi [89], во время предстоящей поездки в Иерусалим.

Но вскоре общественное внимание отвлекло самоубийство полковника Анри в ходе расследования дела Дрейфуса и последовавшее через десять дней злодейское убийство анархистом императрицы Елизаветы. Американцы встречали свои полки, возвращавшиеся с Кубы, а британцы аплодировали триумфальному походу Китченера в Хартум. Начиная с сентября, ощутимо назревала война между Англией и Францией. Фашода, как торжествующе заметил германский посол, заставила французов позабыть об Эльзасе и Лотарингии. Мир становился все более иллюзорным.

Но не для его поборников в Европе и Америке, вдохновленных воззванием царя. В числе самых известных сторонников мира была баронесса Берта фон Зутнер, автор антивоенного сочинения Die Waffen Nieder («Долой оружие!»), которое Лев Толстой по социальной значимости сравнил с «Хижиной дяди Тома». Когда супруг баронессы принес домой газету с воззванием, она обрадовалась не меньше, чем Эмма Гольдман вестям из Хомстеда. Поздравительные телеграммы от сотоварищей хлынули в Международное бюро мира, Межпарламентский союз, Ассоциацию мира и арбитража. «Что бы ни вышло из всего этого, – написал Бьёрнстьерне Бьёрнсон, – отныне вся общественная атмосфера будет пронизана мыслями о мире». Баронесса, ставшая самой страстной поборницей мира, родилась графиней Кински в 1843 году в обедневшей аристократической австрийской семье. Сильная и энергичная натура не позволяла ей предаться праздному безделью, и она в возрасте тридцати лет нанялась наставницей-компаньоном к дочерям фон Зутнера и со временем начала испытывать горячие чувства (кстати, взаимные) к его сыну-наследнику, который был моложе ее на семь лет. Но она была бесприданницей, и они расстались как истинные германцы: «Он встал передо мной на колени, смиренно поцеловал край платья и промолвил: “Несравненная, царственно благородной души женщина, ваша любовь одарила меня счастьем, которое будет озарять всю мою жизнь. Прощайте!”» Тогда же газета напечатала объявление «очень богатого, образованного, пожилого джентльмена, подыскивающего себе зрелую, образованную леди на роль секретаря и управителя домашним хозяйством, и графиня без колебаний поступила на службу к знаменитому изобретателю динамита Альфреду Нобелю.

Чудаковатый идеалист-пессимист с саркастическим складом характера, стеснительный, меланхоличный и склонный к уединению, 43-летний Нобель стал миллионером на производстве взрывчатых веществ и, очевидно, был чрезвычайно обеспокоен пагубными последствиями своего изобретения. По всей вероятности, он испытывал необходимость не столько в секретарше, сколько в хорошем слушателе. «Я хочу, – сказал он новой домоправительнице, – создать субстанцию или машину, обладающую столь беспредельно разрушительной силой, которая сделала бы их применение непозволительным». Несмотря на взаимную симпатию, глубокое интеллектуальное удовлетворение и определенные признаки иных отношений, у леди начались боли в сердце, и уже через неделю она ушла от него, вернувшись к прежнему возлюбленному. После двенадцати лет замужества и деятельности на литературном поприще она обнаружила – в некотором смысле сделав для себя открытие – существование в Лондоне Международной ассоциации мира и арбитража. В числе заявленных целей этой организации значилось: на исходе XIX века народы должны найти способы мирного разрешения всех конфликтов и отказаться от войн. Горячо и искренне поверив в возможность такого международного взаимопонимания, Берта фон Зутнер рьяно взялась за организацию филиалов ассоциации в Вене и Берлине. Ее усилия увенчались успехом, и в 1891 году газета «Нойе фрайе прессе» опубликовала манифест, выражавший настроения всех сторонников мира. Они полагали, что новая война невозможна по двум причинам: во‑первых, люди стали менее жестоки и озлоблены, а во‑вторых, новые вооружения приобрели чересчур разрушительный характер. Они думали, что массы, пусть и несознательные, все-таки жаждут мира. Хотя правительства и заявляют о нежелательности войн, они в то же время наращивают вооружения, готовясь к войне, и с этим «чудовищным противоречием» надо покончить.