Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

И в самой армии многие начали испытывать неловкость. «В разговорах между собой, без посторонних 93, – признавался Галифе один офицер в вагоне поезда, – мы не считаем себя противниками пересмотра дела Дрейфуса, как думают о нас. Наоборот, мы хотим узнать правду и наказать виновных, чтобы на армию не легло пятно позора, если действительно совершилось беззаконие». Он тоже опасался, что общественное мнение настроится против армии, если Пикару вынесут обвинительный приговор.

Новые неприятности обрушились на армию, когда почти одновременно с началом пересмотра дела Дрейфуса был отозван из Фашоды полковник Маршан. Жорес назвал империалистическую авантюру в Африке преступлением капитализма, подрывающим мир и не учитывающим последствия столкновения с Англией. Будто отточив свою интуицию на деле Дрейфуса, он мрачно предсказал: «Мир отдан на произвол случая. Но если вспыхнет война 94, то она будет масштабной и ужасной. Впервые она будет глобальной и охватит все континенты. Капитализм расширил поле битвы, и вся планета покраснеет от крови, пролитой бесчисленными жертвами. Не найти более страшного преступления этой социальной системы». Во времена Жореса еще можно было все списывать на порочность системы, а не человечества.

Дело Дрейфуса продолжало обрастать новыми сюжетами. Рейнах в серии статей, опубликованных газетой «Сьекль», обвинил полковника Анри в том, что он был «лично заинтересован» в изничтожении Дрейфуса, и Дрюмон уговорил госпожу Анри подать на автора в суд за клевету и одновременно начал подписную кампанию сбора средств на поддержку семьи, ставшую мощным объединительным стимулом для всех националистов 95. Над окнами редакции «Либр пароль» на Монмартре появился огромный плакат с надписью «За вдову и сироту полковника Анри против еврея Рейнаха», светившийся и ночью. В течение месяца пятнадцать тысяч человек внесли пожертвования на общую сумму 130 000 франков. По их именам и комментариям можно составить коллективный портрет «правого дела». Пятьсот франков, самую большую сумму, внесла графиня Одон де Монтескью, урожденная Бибеско, и всего лишь тридцать су пожертвовал лейтенант, «бедный деньгами, но богатый ненавистью». Ненависть выражалась самая разнообразная, касалась в основном евреев и воплощалась в конкретных предложениях сдирать кожу, клеймить, варить в масле или купоросе, кастрировать. Предлагались и другие формы морального и физического наказания. Ненависть адресовалась чужеземцам и интеллектуалам, один доброхот даже написал о «500-летней ненависти к Англии», но среди жертвователей было немало и людей, кто отдавал деньги из любви и жалости к вдове и ребенку. Один аббат внес деньги на «защиту вечных заповедей от иудейско-христианского обмана», а профессор музыки – на «защиту французов от инородцев». В числе доноров были служащий, желавший «видеть Бога в школах», аноним, чью жизнь загубил еврей (или еврейка) «через шесть месяцев после свадьбы», рабочий, ставший «жертвой анархистов-капиталистов Жореса и Рейнаха». Среди филантропов было множество «истинных патриотов» и «француз, всей душой переживавший за отечество». Естественно, присутствовали здравицы Vive!, адресованные Дрюмону, Рошфору, Деруледу, Герену, Эстергази, герцогу Орлеанскому, l’Empereur (императору), le Roi (королю), героям Аустерлица и Жанне д’Арк. Главным злодеем был Рейнах. Имя Дрейфуса почти не упоминалось. Генерал Мерсье внес сто франков, не сделав никаких комментариев, поэт Поль Валери пожертвовал три франка, «не без некоторых раздумий».

Внезапно в самый разгар ажиотажа вокруг дела Дрейфуса умер президент Франции Феликс Фор. Общественность заподозрила что-то неладное, и причина смерти была действительно такова, что о ней предпочли промолчать. Гордившийся своими сексуальными способностями, президент Фор умер во время исполнения очередного акта в комнате на цокольном этаже Елисейского дворца. Аура таинственности дополнила атмосферу, уже насыщенную агрессией и подозрительностью.

На выборах, проходивших в обстановке истеричных споров по поводу юрисдикции суда, Эмиль Лубе, председатель сената, спокойный, простецкий, но непоколебимый республиканец крестьянского происхождения, победил консерватора Мелина 96. Националисты не переносили его еще с тех пор, когда он был премьер-министром во время панамского скандала. И сейчас они называли его избрание президентом «оскорбительным для Франции», «вызовом армии», «триумфом предателей-евреев». Нанятые ими толпы хулиганов устроили такой бедлам во время переезда от вокзала Сен-Лазар до Елисейского дворца, что не слышно было оркестра, игравшего «Марсельезу». «Республика не потонет в моих руках, – говорил Лубе. – Они это знают, потому и злятся».

Правые тем не менее готовились ее потопить. «Мы выгоним Лубе за неделю», – угрожал Жюль Леметр 97. Переворот был назначен на день государственных похорон Феликса Фора. Спасать нацию предстояло армии. Путчисты полагали, что сделают это одним наскоком, быстро и легко, без лишней организации и суеты. Они решили перехватить военный эскорт, когда он будет возвращаться с кладбища в бараки на площади Наций, и повести его на захват Елисейского дворца. Дерулед и Герен вывели на улицы около двухсот патриотов, Дерулед схватил за узду коня генерала Роже, командовавшего эскортом, и начал кричать: «В Елисейский дворец, генерал! С нами, генерал, с нами! В Бастилию! К мэрии! В Елисейский дворец! Нас ждут друзья. Прошу вас, генерал, спасите Францию, объявите республику народа, прогоните parlementaires!» Генерал, гордо подняв голову, продолжал сидеть в седле, словно не замечая смутьяна. Толпа, не переставая, выкрикивала лозунги «Спасем Францию! Vive l’Armée!» Воинство генерала, увлекая за собой Деруледа и его компанию, пришло в казармы. Деруледа, хотя он и предъявил отличительные знаки депутата, свидетельствующие о его неприкосновенности, увезли в полицейский участок, чтобы дать ему возможность впоследствии покрасоваться на суде. Фиаско не охладило пыл правых. Вскоре Антисемитская лига получила 56 000 франков от герцога Орлеанского и 100 000 франков от Бони де Кастеллана 98.

Едва забылось незадачливое мероприятие патриотов, как кассационный суд огласил вердикт, который ждала вся Франция. Сорок шесть судей в алых мантиях с горностаями высказались за пересмотр дела Дрейфуса. На остров Дьявола отправился крейсер, чтобы доставить узника во Францию. Золя вернулся из Англии со статьей, которую «Орор» опубликовала с уже знакомым нам пафосом: JUSTICE! (СПРАВЕДЛИВОСТЬ!) По мнению писателя, все фракционные и партийные разделительные линии теперь, растворившись, образовали два лагеря: силы реакции и прошлого против сил справедливости и будущего. Так выстраивался новый боевой порядок для завершения процесса, начатого в 1789 году. Дрейфусары с присущим им оптимизмом расценили решение суда как предзнаменование торжества социальной справедливости в грядущем столетии. Страшное бремя угрызений совести, которое могло лечь на сознание французов, уступило место чувствам гордости. «Никакая другая страна 99, – писал корреспондент газеты «Тан» из Гааги, где проходила мирная конференция, – не заставляла весь мир так волноваться и переживать последние три года, как мы». Пересмотром приговора утверждалась не только справедливость, но и «свобода человека». Это понимали и за пределами Франции. Уильям Джеймс, путешествовавший по Европе, написал по поводу дела Дрейфуса: «Это был один из тех идейно-нравственных кризисов 100, которые обозначают зарождение нового и отмирание старого, оставляя за собой новые традиции, новые лозунги, новые лица».

Националисты разъярились. Каран д’Аш отметил решение суда двумя карикатурами. На одной он изобразил самодовольно ухмыляющегося Дрейфуса и Рейнаха с кнутом, приказывающего: «Поди сюда, Марианна!» На другой картинке – Золя появляется из унитаза с игрушкой в виде Дрейфуса, а под изображением пояснение: «Правда и ее источник».

Их злобу собственной головой прочувствовал на следующий день президент Лубе на скачках в Отёе 101. Там проходили воскресные скачки le Grand Steeple, самое главное событие сезона. Когда экипаж подъезжал к трибуне, его встретила группа хорошо одетых джентльменов с белыми гвоздиками роялистов и васильками антисемитов в петлицах. Они размахивали тростями и ритмично кричали: “Dé-mis-sion! (В отставку!) Pa-na-ma! Dé-mis-sion! Pa-na-ma!” Не обращая внимания на вопли и угрозы, Лубе занял свое место. Тогда от группы отделился высокий господин с белокурыми усами, белой гвоздикой и белым галстуком, позднее идентифицированный как барон Фернан де Кристиани, быстро поднялся по ступеням, преодолевая две за раз, подскочил к президенту и ударил его по голове тяжелой тростью. Сидевшие рядом дамы пронзительно закричали. Потом вдруг наступила гробовая тишина, словно все оцепенели от ужаса. Но ее нарушил гам, поднявшийся, когда друзья барона бросились отбивать его от стражников. Некоторых из них арестовали, другие целыми компаниями накидывались на полицию с тростями. На трибунах возникла un charivari infernal[75]. Генерал Цурлинден, губернатор Парижа, вызвал по телефону подкрепление – три отряда кавалерии. Лубе, не скрывая своего замешательства, принес извинения за доставленные неудобства соседке, графине Торниелли, супруге итальянского посла. «Никаких извинений, вы оказали мне честь», – ответила она.