Преодоление - Михаил Одинцов

Минуты через три опять послышался взволнованно звенящий голос летчика:

- Остановились двигатели. Нахожусь перед третьим разворотом. Под нами должен быть лес. Сажусь.

- Запрещаю садиться, катапультируйтесь!

Ответа на приказ не последовало...

Сохатый вылез из кабины с мыслью, что опытный летчик не прыгал только потому, что была мала высота полета - не обеспечивала раскрытие и наполнение парашютов воздухом. У Пушкарева осталась лишь надежда на благополучную посадку - один счастливый фант из тысячи.

* * *

Подъехал командир, руководивший полетами:

- Что вы, Сохатый, скажете о погоде?

- Снег и обледенение в облаках подтверждаю. Видимость под облаками из кабины чуть больше километра. Дождь и снег мешают.

- У вас же двигатели не остановились?

- Во-первых, я меньше по времени находился в облаках, во-вторых, снижаясь, шел на пониженных оборотах. И у Пушкарева двигатели работали в пределах нормы, пока он не полетел на повторный заход. Вы же знаете, что в нижней кромке обледенение более интенсивное.

- Ну, это уже теория... Чтобы хорошо летать, надо учиться лететь мыслью впереди самолета...

- Если я правильно понял вас, товарищ полковник, вы уже обвиняете тех, чьей судьбы еще не знаете.

- Я в твоих поучениях, подполковник, не нуждаюсь... Придется каждому из вас рапорт о полете писать. Небось из центра приедут разбираться.

- Рапорт не убежит. Напишу... Хотелось бы с вами на место поехать. Хоть и печальная, но наука...

- Нечего вам там делать. Чего доброго, будете потом бояться летать.

Сохатый грустно улыбнулся.

- Мне можно и посмотреть, товарищ полковник. Дух летный у меня уже не пошатнется. К сожалению, я столько повидал на войне...

* * *

Посередине фойе офицерского клуба, на столах, задрапированных красной материей, стояли три наглухо закрытых гроба с приставленными к ним фотографиями. Они располагались так, как летали погибшие: слева - штурман, в центре - летчик и рядом с ним - стрелок-радист.

Сохатый стоял в почетном карауле, устремив взгляд на дальнюю стену фойе, по которой летел в лазурную даль большой силуэт реактивного бомбардировщика. Его полет над залом, наполненным печалью и горем, заставил Ивана подумать, что на земле и на воде все имеет начало и все имеет конец. Лишь прекрасное и суровое небо вечно в своей бесконечности, и, видимо, у летчиков с небом никогда не будет мира, если даже на земле не будет войны... И тут его мысль как бы споткнулась: вспомнились похороны Сережи Терпилова. Сережа пролетал у него ведомым полвойны и погиб от снаряда врага в последний день. Пушкарев помог освоить новую машину и погиб от злой непогоды в последний их совместный полет. Погиб так же, как Терпилов, когда уже оставалось только отпраздновать победу...

Чему верить?

Полковник Сохатый, сидя в пилотской кабине, наблюдал, как постепенно день угасает, уступает место ночи.

Подготовку самолета и экипажа к учебному вылету на разведку он специально закончил чуть раньше, чтобы побыть с десяток минут наедине с вечером. Иван Анисимович любил в одиночестве наблюдать, как природа замирает в неподвижности, а даль все больше наполняется сгущающейся синевой. В наступающем вечернем безмолвии он улавливал печаль всего живого по уходящему дню, отчего и ему становилось немного грустно.

Давно наблюдая себя в это время, изучая поведение летчиков, он убедился, что сумерки - время борьбы света и тьмы - всех берут в полон, только одни замечают в себе смену настроения, а другие, менее наблюдательные и эмоциональные, считают, что с ними ничего в этот период не происходит... Вечер - итог части бытия, время ожидания человеком встречи с житейскими радостями, которые и его, Ивана, не обходят стороной, но в вечерние часы Сохатый не может избавиться от чувства сожаления и какой-то неопределенности. За спиной остается прожитый день, а впереди, завтра, ждет нечто и знакомое, и неизвестное, теряющееся в неясности очертаний. Иван Анисимович пытался понять, почему у него появляется такое ощущение, но долго не мог найти его истоков. В конце концов, как ему показалось, он все же докопался до сути: четыре года войны почти ежедневно в вечерние сумерки полк прощался с погибшими в боях, отдавал им последние воинские почести. А после невольно думалось и о своем завтрашнем дне войны, конец которого всегда терялся в туманной дали. Засыпая, он иногда знал время своего первого завтрашнего боевого вылета, но не больше...

Если вечером в комнате Иван оставался один, он не торопился включать электричество. Наблюдал, как мир за окном начинает видеться мягким и расплывчатым, стушевываются расстояния. В какой-то момент он включал лампу и убеждался, что она - плохой помощник, так как без нее вроде бы даже виднее.

Полковник Сохатый, если не вынуждали обстоятельства, сам летал только ночью. Помимо обычных профессиональных сложностей он видел в этом и трудности жизненные: летчик - дитя солнца, и ночью ему каждый раз приходилось преодолевать и этот созданный веками физиологический барьер, заставлять себя оставаться работоспособным. К тому же в такой методике личной тренировки ему виделся и большой служебный смысл: экономилось его личное рабочее время, потому что летчик, летающий постоянно ночью, всегда готов полететь днем.

Уважительнее отношение к ночному полету появилось у него давно. Наверное, с того далекого памятного боевого вылета в Польше, вокруг Сандомирского плацдарма, когда добровольцы превзошли не только себя, но и выиграли сражение за жизнь. Рассказывая тогда Любе, как они боролись с ночью, он поклялся ей, что овладеет ночным полетом, и сдержал слово. Двадцать лет прошло с тех пор... Оказываясь теперь иногда в дневном небе, Иван частенько иронизировал над собой:

"Вам, товарищ командир, должно быть стыдно жечь топливо днем и тратить на это служебное время. Днем вам положено трудиться на общество, а не уклоняться от ответственности. Подчиненные-то считают, что командир в воздухе не работает, а отдыхает".

Когда позволяло время, он любил уходить в ночной полет из сумерек. Реактивная авиация с ее скороподъемностью и большими скоростями позволяла ему в этом случае за один вечер трижды полюбоваться солнцем: посмотреть заход с земли, а потом, набирая высоту, увидеть, как оно вновь выплывает из-за горизонта ему навстречу, чтобы через некоторое время утонуть в густых красках заката, теперь уже до утра.

* * *

Иван Анисимович взлетел и устремился вслед скрывшемуся с глаз солнцу. Подчиняясь летчику, самолет-разведчик быстро набирает высоту, и чем она становится больше, тем ярче открывается экипажу западный небосвод в живых красках полыхающего пожара. Игра света завораживает, притягивает к себе взгляд. Не хочется смотреть на приборы в темной кабине - жаль пропустить появление какого-то нового цвета, смешение, казалось бы, несовместимого и появление иных, необычных и совсем неожиданных тонов.