Вспоминай – не вспоминай - Петр Тодоровский

Петр Ефимович Тодоровский

Вспоминай — не вспоминай

Если б не этот колючий, пронизывающий насквозь ветер, было бы еще как-то терпимо, но ветер буквально сковывал, кинжалом резал по ботинкам и обмоткам. Потная спина соприкасается с задубевшей шинелью, при каждом движении тебя бросает то в жар, то в холод… Ледяной поток свободно прогуливается по всему телу, рука немеет от однообразного движения: вперед-назад, вперед-назад…

Бревно перекатывается на козлах, распиливаем его вдвоем с таким же, как я, задержанным гарнизонным патрулем. Он, чудак, сбежал из училища без увольнительной, просто так — захотелось пошляться по центру города… Абсолютно городской парень. Ленинградец. Сбежал, чтобы «понюхать городского запаха», как он сам выразился. «Ленинград, — говорит он, — обладает своим, ни на что не похожим запахом. Особенно это чувствуешь, когда возвращаешься домой после долгого отсутствия». В общем, что говорить! Попались мы совершенно по-дурацки. Нас привели в гарнизонную комендатуру, естественно, не покормили и отправили на берег Волги пилить дрова для этой самой комендатуры. У меня-то хоть была цель, когда я без увольнительной перемахнул через забор училища, за которым постоянно торчали старухи, как нахохлившиеся вороны. Они продавали всякую чепуху, в том числе и самосад. Чтобы его купить, приходилось две-три недели собирать крохотные щепотки сахара — его нам выдавали на завтрак и ужин, на этот сахар выменивали граненую рюмку корней самосада…

Ну вот. Я, значит, неожиданно получил от старшей сестры из Душанбе, куда она эвакуировалась со всей семьей, шестьсот рублей и, не раздумывая, перемахнул через забор, вскочил на подножку трамвая и через каких-нибудь десять минут был на знаменитом Сенном рынке города Саратова. Я там никогда раньше не был, потому что с того самого дня, когда нас пригнали в военно-пехотное училище, я видел Саратов только тогда, когда нас строем вели через весь город в баню. В училище своей бани не было. Вообще-то училище было не достроено — началась война. Так что стены в казарме были не отштукатурены, голый кирпич сиротливо жался неровными рядами друг к дружке; зимой же кирпичи обрастали густым слоем инея, который постепенно превращался в снег толщиной в два-три пальца. А казарма — это огромное пространство, в котором располагался учебный батальон, — три роты по сто двадцать курсантов; двухэтажные нары и всего одна круглая металлическая печь на всех. Пробиться к ней не было никакой возможности, чтобы хоть чуток просушиться после целого дня занятий на морозе… Наш командир роты капитан Лиховол любил иногда появляться после двенадцати ночи, когда мы только-только успевали согреться, прижавшись друг к другу, накинув на себя сверх одеял еще три шинели. Тут-то Лиховол и появлялся. Вдруг раздавался душераздирающий крик дневального: «Тре-во-га-га-га!!» Невдалеке от училища было кладбище, за ним — овраг, засыпанный снегом. Его-то и надо было преодолеть и уничтожить «противника» на противоположном краю оврага. С криками «Ура-а!», утопая по пояс в снегу, где-то в начале второго часа ночи вышибали «невидимого врага», промокшие до нитки возвращались в казарму… Но пробиться к этой круглой металлической печи не было никакой возможности…

Особенно трудно было привыкать к нелегкой курсантской жизни первые недели учебы. У многих новобранцев то ли от слабости, то ли от недоедания, постоянного недосыпания случалось недержание мочи… Стоило нам чуть согреться, как кому-то из нашей тройки приспичило бежать до ветру. Туалет стоял метрах в двухстах от казармы, донести мочу на такое расстояние никто не мог — в лучшем случае успевали добежать до первого этажа, распахнуть входную дверь, высунуть свой брандспойт и… К утру вокруг парадного входа в корпус образовывалось многослойное, желтовато-бурое с прожилками светлого льда поле. Каток!.. Так что пробиться к печке, чтобы хоть как-то просушиться — неосуществимая мечта.

…Значит, я с этим переводом на шестьсот рублей от старшей сестры перемахнул через забор. Всю дорогу от училища до рынка в голове крутилась одна и та же мысль: сейчас куплю буханку хлеба, хлеба, хлеба!.. И вгрызусь в нее, в этот дурманящий душу аромат, недосягаемый и такой желанный. Вдоволь насытиться именно хлебом — единственная мечта всей жизни. Не надо никакого там шоколада или еще чего-то там. Нет. Насытиться хлебом, его выдавали нам так мало, так мало… Садятся за стол двенадцать молодых, голодных как волки курсантиков, а на столе маленькая, сыроватая с торчащими иглами нечищеного овса буханка, и эту буханочку надо разделить на двенадцать равных частей. Ниткой вымеряется длина буханки, ширина, острым ножом она делится на двенадцать частей. Один из курсантов отворачивается, старшина тычет пальцем в ломтик хлеба, спрашивает: «Кому?» Отвернувшийся, не глядя, называет первую попавшуюся фамилию, и каждому кажется, что ему-то как раз и попался самый маленький ломтик.

…Захожу я на этот Сенной рынок города Саратова, в кармане шинели рука сжимает шестьсот рублей, — это чтобы не выхватили, — покупаю вот такую буханочку хлеба за четыреста пятьдесят рублей. Разламываю ее на две части, прячу в карманы шинели. Думаю: «Вот сейчас съем одну половину, а вторую оставлю на завтра». Иду и выщипываю по кусочку, глотаю не прожевывая. Так, мне казалось, скорее наступит сытость. Мы и во время обеда первое съедали только жидкое, потом густое смешивали со вторым, крошили туда весь ломтик хлеба и все это месиво проглатывали большими порциями… Ну, в общем, не доходя до ворот рынка, я не заметил, как съел и вторую половину хлеба. Тут меня и застукал гарнизонный патруль. Как я ни старался объяснить капитану с красной повязкой на рукаве шинели, что я давно не ел досыта хлеба, что я впервые в самоволке, потому что моя старшая сестра прислала мне шестьсот рублей и я без разрешения перемахнул через забор училища и так далее и тому подобное…

Ну ладно, напилили мы с Райским (так его звали) дровишек. Чудак, ей-богу! Я-то рванул за хлебом, он же просто так — захотелось пошляться по городу… Надеялся подцепить какую-нибудь девчонку. Райский этот, оказывается, был уже этим… У него уже была женщина. За месяц до войны их класс был на уборочной. («Товарищи колхозники! Поможем студентам убрать урожай!») Вдова. Правда, молодая. Все угощала парным молочком. И так случилось, что Райский остался у нее ночевать. После молочка вдова достала соленых огурчиков, нажарила картошки, выпили что-то крепкое и мутное, и он остался ночевать. Всю ночь его разыскивал отряд, а он в это время как раз занимался любовью с этой женщиной. Звали ее Нюрой. Поначалу ему было страшновато прикасаться к Нюре, он краснел, весь дрожал… И сразу у него ничего не получалось. От этого он сильно переживал. Нюра его успокаивала, говорила, что впервые такое случается со многими. Потом Райский уснул в ее объятиях, уткнулся коленями ей в живот, как щенок, а проснулся Рэм (так его звали) оттого, что он уже на Нюре занимается любовью… Как это случилось, он не мог найти объяснения, но факт остается фактом: Нюра как-то так сделала, что он оказался на ней…