Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

— Да, всяко бывало, — ответил он.

Она как-то смутилась, она ведь почти ничего про него не знала. Хотя вообще-то про жизнь моряков ей слышать доводилось.

Он не пытался ее разуверить. Когда-нибудь он и впрямь поедет с ней в Мадрас, они возьмут напрокат катамаран, поднимут ржаво-красный парус, и пусть ветер гонит их на коралловые рифы — право, не такая уж несбыточная мечта.

— Ну и тип же ты, — сказала женщина.

Когда они вышли на площадь перед кафе, ярко светило солнце. Они не знали, куда им теперь податься. Элизабет считала, что решать должен он, а он хотел сделать, как лучше ей. В результате оба пошли по Унтер-ден-Линден. Она поглядела на застывших перед мемориалом часовых с винтовками на плече и вспомнила совет бургомистра не прозевать смену караула. Но смены пришлось бы ждать, а ей сейчас ничего больше не хотелось, кроме как идти рядом с Якобом, забыв про все остальное: и про детей, и про деревню, про вчера и про завтра. Когда в незапамятные времена Элизабет ходила с бабушкой по лугу, она всегда хваталась за старухину руку, закрывала глаза и заколдовывала себя до тех пор, пока тело у нее не становилось невесомым. Ей было даровано искусство парить над землей, как ее бабушке — волшебный дар предвидения: бабушка умела предсказывать, кому теперь очередь помирать в их маленьком селении среди легко взбегающих кверху и плавно опадающих холмов.

Элизабет была бы куда как рада повторить ту же игру здесь, на Унтер-ден-Линден, но постеснялась людей.

Они сели на ограду вокруг фонтана, подставив лицо солнечным лучам. Ален невольно вспомнил Амстердам, тамошних голубей, которые садятся на плечи и на руки.

«Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо».

«Это только начало».

— Ты видишь самолет? — спросила Элизабет.

— Нет.

— Там, за облаками.

— За облаками нельзя увидеть самолет.

— А я вижу.

— Когда ты будешь в Гамбурге, мы поедем с экскурсией от «Датского масла».

— Можно слетать и в Чехословакию.

— Я не прочь съездить от «Датского масла» и в Чехословакию.

Она рассмеялась, Якоб Ален взял ее за руки, и ей подумалось, что теперь все будет хорошо.

Ранним вечером она проводила его до пограничного перехода. Ей очень хотелось, чтобы он наконец заметил, что теперь она не такая толстая, как раньше, что волосы она зачесала по-другому и носит его цепочку. Но Якоб Ален и сейчас ничего не заметил. Они помахали друг другу, и она подумала, что в конце концов хорошо и так.

Когда Элизабет Бош начала курить, это вызвало в деревне переполох. Баба разменяла шестой десяток — и на тебе! Мужа погребла под собой гора, а жена покупает туфли цвета морской волны, красит губы, накидывает на плечи сиреневый платочек и разгуливает по деревне, как разбуженная ото сна Спящая Красавица. Поначалу Элизабет и сама стеснялась непривычной для нее охоты наряжаться как незнамо кто. Но потом она подумала: кому какое дело? Почему бы мне и не надевать туфли цвета морской волны, когда я кормлю уток, или пеструю косынку, когда я натираю пол? Может, я сошла с ума, ну и что же, ну и сошла, а вам какое дело?

Частые письма и бандероли тоже не остались в деревне незамеченными.

— Каждую неделю что-нибудь да приходит, а то и по два раза на неделе, — говорила Эрна Лаутенбах своему мужу. — А тебе, между прочим, он вообще перестал писать.

Но муж Эрны был бригадир полевой бригады, забот у него и без того хватало выше головы, где уж тут подсчитывать какие-то письма.

— Не суй свой нос в чужие дела, — отвечал он.

Эрна считала, что муж к ней несправедлив. Никто не имеет права упрекнуть ее, что она сует свой нос в чужие дела, а уж собственный муж и подавно. Она получает корреспонденцию и разносит ее по адресам. Только и всего. Но, конечно, попробуй не удивляться, когда человек, который отродясь не получал писем, вдруг становится первым адресатом на деревне. А почерк Якоба Алена ей, слава тебе господи, хорошо знаком. Недаром он столько лет переписывался с ее мужем. Вдобавок на каждом пакете можно без труда прочесть имя отправителя. Тут даже выяснять незачем. Больше Эрна об этом речи не заводила, но про себя решила, что за перепиской скрывается много больше, чем готов признать ее муж.

Что до бургомистра, то ему с самого начала не нравилась связь их бригадира с филателистом из Гамбурга. Филателистов хватает и в Братиславе, и в Гаване, и в поселке-побратиме на Украине, зачем Лаутенбаху понадобился именно Гамбург? На эти доводы Лаутенбах отвечал, что не стоит где надо и где не надо искать нечистую силу. Он успел привыкнуть к Якобу Алену, вдобавок был упрям как осел и поэтому не желал, чтобы ему указывали, с кем можно обмениваться марками, а с кем нельзя.

За эти недели Элизабет очень сблизилась с Региной. Регина использовала причитающийся ей год по уходу за ребенком, чтобы на время перебраться в деревню. Они вместе гуляли с малышом, играли и сообща радовались на его невразумительный лепет.

Как-то раз Элизабет подошла при ней к зеркалу, скорчила гримасу и сказала:

— Настоящая старая ведьма.

— А Раймельт на тебя заглядывается, — возразила Регина, и Элизабет покраснела.

— Не говори ерунды.

Тут Регина без долгих слов усадила свекровь на стул, начала выщипывать у нее брови и подкрашивать веки. Элизабет сочла, что невестка зря это затеяла, но все равно получала от этого удовольствие. Впрочем, как ни радовал ее приезд Регины, она с каждым днем все больше тревожилась. За все время Ганс не подал никаких признаков жизни, а на ее расспросы Регина отвечала как-то уклончиво. Немало ночей Элизабет провела без сна, терзаемая мыслью, что дети несчастливы друг с другом. Нынче разбивается столько браков. Они-то грамотные, думала она, ну что я могу им посоветовать?

Как-то на исходе дня она достала из шкафа стопку газет.

— Это все написал Ганс, — сказала она, — а я сберегла.

Стопка была перевязана шелковым шнуром. Элизабет держала ее в руках, как нечто хрупкое.

— Вот какие у меня детки, — сказала она.

Регина начала перелистывать газеты. Она снова и снова натыкалась на строчку, набранную большими, жирными буквами: «Без уверток». Сделанная ее мужем серия интервью вызвала широкий резонанс не только у них в округе. Он тогда второй год работал в газете. Новые интонации, вот как это называлось, — новые, дерзкие интонации. Многие предсказывали, что на этом деле он себе скоро сломает шею. Но ничего он не сломал, напротив, его назначили заведовать отделом, ввели в состав редколлегии, собирались даже перевести в Берлин, но главный редактор сумел его сохранить для своей газеты. Без уверток… Счастливое время! Регина улыбнулась, она вспомнила, как они безумствовали оба — преуспевающий молодой журналист, ракета вертикального взлета, как его называли некоторые, и она, студентка педагогического института. А началось все со студенческого бала. Незадолго перед этим Ганс брал интервью у их ректора и много уделял внимания двуликости людей, которая возникает от погони за отметками. Ганс подвергся тогда резким нападкам, его вызывали к начальству, но от работы не отстранили, и Регина восхищалась его бесстрашием. Они занимались любовью в парке, в общежитии, в его махонькой комнатушке. Она завалила два экзамена, потому что забросила учебу, но накануне пересдачи Ганс зубрил вместе с ней, и, когда она благополучно пересдала, они выходные дни провели в постели. Наваждение, угар…

— Да, — сказала она, — да, да, — и отодвинула газеты.

— У вас что-то неладно?

Он теперь почти не пишет, подумала Регина.

— Скажи мне честно, если у вас что-то неладно.

— Что у нас может быть неладно?

— Не знаю.

Я и сама не знаю, подумала Регина. Возможно, он прав, и я действительно изменилась после рождения ребенка. Его съедает работа, редакция, он член горсовета, он в партийном руководстве. Высокая ответственность. Этим можно все объяснить и оправдать, любую несостоятельность.

— Я начинаю задыхаться в четырех стенах, — сказала Регина. — Надо снова выходить на работу.

Элизабет взяла газеты, бережно увязала и отнесла обратно в шкаф.

Неужели она не замечает, что стопка не делается толще, подумала Регина. Твой сын исписался. Ты только почитай, что он еще изредка пишет. Раньше он обсуждал со мной свои работы, сегодня он их от меня прячет. Мы разговариваем и топим все в разговорах, заверяем друг друга в неизменной любви и то и дело ругаемся. Я стала ворчливая, так он это называет, я не понимаю возросшей ответственности. Мир изменился. Возможно, возможно, он изменился. Мы все меняемся. Он и сам чувствует, что с ним неладно. Вот почему он хочет уехать, все равно куда, лишь бы уехать.

— Мы ненадолго поедем то ли в Швецию, то ли в Англию. Мы очень рады, оба, — сказала она.

А Элизабет подумала: другие страны, об этом он всегда мечтал. Не надо бы мне его удерживать, когда его хотели послать учиться в Москву. Задним числом она упрекала себя, что по слабости удержала сына. Москва была для нее все равно что другая планета, и одна мысль о разлуке вызывала у нее слезы. Ганс на много лет уехал бы далеко-далеко. Только ради матери он отказался от предложения. И вот теперь он несчастен, а виновата во всем я.