Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Ален растерянно гладил ее по лицу и приговаривал:

— Ничего, ничего, все образуется, все образуется.

Женщина судорожно прижалась к нему, словно именно он мог защитить ее от неизвестности.

Потом, когда Якоб уже спал, Элизабет, так и не сомкнувшая глаз, ощупью нашла его руку и подумала, как было бы хорошо, если б он всегда был рядом и чтобы утром просыпаться возле него.

Еще она подумала, что весной даже у них в деревне трава зеленеет, в нее можно зарыться лицом, жевать кислицу и вдыхать аромат луговых цветов. Только потом зола с комбината покроет все тусклым, желтым налетом.

Ален уплатил хозяйке за неделю вперед, но они провели в снятой им комнате только еще один день, съездили на электричке к одному из озер, пообедали там в маленьком ресторанчике, ели гуляш, пили пиво, гуляли по берегу, присели ненадолго, пошли дальше, почти не разговаривая. Хотя Якоб твердо решил расставить все точки над «i». Лишь вечером, когда Элизабет провожала его к пограничному переходу, он сказал:

— Сейчас многие приезжают. — И, когда Элизабет промолчала, добавил: — Сейчас это гораздо проще.

Все время Элизабет боялась, что Якоб заговорит об этом. Где ему меня понять, думала она, он сам себе голова.

— Могу и я переехать в деревню, — сказал он, — здесь ли, там ли, все едино. Главное, чтоб мы были вместе.

Она заметила, что ему было нелегко произнести последние слова. Ясное дело, он сам себя обманывает. Продать дом на берегу реки, навсегда покинуть корабли, гавань — нет, добром это не кончится, рано или поздно он упрекнет ее в своем несчастье. Это ему не осилить, все сразу не осилить. Вот она, пожалуй, смогла бы, ей такое всегда удавалось. И пусть даже он получит много денег за свой дом у реки, счастья на них все равно не купишь. Ни там, ни здесь. Он и дня не прожил в деревне, как уже сцепился с бургомистром и с хозяином трактира. А дальше будет еще хуже.

— А куда торопиться-то? — сказала она.

И он подумал: потом, потом, все всегда откладывается на потом.

— Когда мы умрем, оно, конечно, будет лучше.

Она не ответила, а только держала его за искалеченную руку. И Якоб Ален вдруг ни с того ни с сего припустил бегом, как тот раз, по дороге от пруда к деревне, когда она спросила его про жену.

— Не понимаю я ничего, — сказал он.

Мужчина успел миновать пограничный контроль и оглянулся еще раз, напоследок. И тогда женщина не смогла удержаться, помахала и выкрикнула ему вдогонку:

— Я приеду, вот увидишь, я приеду!

И увидела, как он недоверчиво улыбнулся.

Немного погодя Элизабет уже ехала к себе в деревню. У нее было грустно на душе и в то же время весело, как раньше, вольготнее, что ли. Но эта ее новая свобода была одновременно ее новым пленом. Если до сих пор она была убеждена, будто достаточно поразмышляла обо всем важном и значительном в своей жизни, то теперь вдруг обнаружила, что в ней живут мечты, про которые она почти ничего не знала. Она сама себе удивлялась: с чего это в последнюю минуту, когда Якоб больше ни на что не рассчитывал, дала ему такое обещание. Пусть не совсем обещание, но, во всяком случае, надежду. Не надо было так говорить, думала женщина. А потом снова принималась доказывать себе, что муж ничем не помешает детям, а дети — мужу. Гамбург — там, деревня — здесь, все это не так уж непреодолимо. Люди хотят мира, они достаточно хлебнули лиха. Зайдя в мыслях так далеко, Элизабет начала делить свое скромное хозяйство. Кресло, что перед окном, она возьмет, белье постельное тоже, и шкафчик с принадлежностями для шитья, и старые часы, они очень успокоительно тикают. А кушетка пусть останется Маше, и телевизор, и вообще все остальное. Ганс полностью встал на ноги, он и сам хорошо зарабатывает. Альбомы она, разумеется, тоже возьмет, там фотографии мужа, детей, маленького Пабло.

Поезд остановился на перегоне. Стояла глубокая ночь, откуда-то издали мерцал слабый свет. Элизабет вспомнила Берлин и Якоба, как он сказал ей: «Пошли домой», и как они брели по незнакомым улицам под дождем, и как ей хотелось сесть на тротуар. Домой. Было время, когда она считала, что дом — это маленькое селение среди невысоких богемских гор. На первые недели после войны домом стала проселочная дорога, потом родная деревня ее мужа, потом комната в одном из задних дворов Берлина. И еще, и еще. Она вдруг перестала понимать, где, собственно, ее настоящий дом.

К утру Элизабет добралась до своей деревни. Она слишком намучилась, чтобы поесть либо умыться с дороги. И проспала до полудня.

Однажды к Элизабет заявилась незнакомая молодая женщина. Она назвалась Беттиной Хербот, просила извинить за бесцеремонное вторжение, но она просто не знает, к кому ей еще обратиться. Элизабет решительно не могла понять эти речи, однако пригласила женщину войти и сесть. Гостья спросила, можно ли здесь курить, зажгла сигарету, не дожидаясь разрешения, и руки у нее дрожали. Ее задерганность каким-то образом передалась Элизабет. Она предложила сварить кофе, чтобы хоть что-то сказать и что-то сделать.

— Нет, нет, — отказалась Беттина Хербот, — не беспокойтесь, пожалуйста.

Она загасила сигарету, но тут же раскурила вторую. И поинтересовалась, дома ли дочь Элизабет.

— Нет. А что с ней?

Элизабет охватил страх. Она испугалась, что с Машей что-то случилось. После несчастья на шахте она так и не смогла до конца избыть свой страх, вскакивала порой среди ночи и кричала в голос.

— Мой муж меня обманывает, — сказала женщина.

Она сказала это очень спокойно, словно говорила на тему, которая ее никак не касается, и попросила чашечку кофе. Элизабет сидела и не могла встать. Чего хочет от меня эта женщина, подумала она и спаслась бегством в свое недоумение, хотя, конечно же, прекрасно поняла, с чего эта Херботша, или как она там себя назвала, заявилась к ней, именно к ней.

— Если это очень сложно, тогда не надо, — услышала Элизабет.

— Сейчас все будет готово.

Она была рада, что у нее есть повод уйти на кухню. Ей стала в тягость эта женщина, которая делает вид, будто совершенно спокойна, а сама то и дело гасит одну недокуренную сигарету и тут же берется за другую. Блузка в тон юбки, юбка в тон блузки, жалкое лицо, лак на ногтях, усталые глаза. Как-то не вяжется одно с другим. Она, верно, принимает таблетки, подумала Элизабет, а теперь еще кофе, нехорошо, нехорошо. Впрочем, какое ей дело, пусть глотает любую дрянь, и сколько захочет.

В маленькой квартирке стало очень тихо. Только из крана капало, а потом засвистел чайник.

Беттина Хербот пошла за ней на кухню.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Вам покрепче?

— Да, пожалуйста. — И, чуть помолчав: — Мне дали адрес в общежитии. Я думала, ваша дочь здесь.

— Вы просто ищете своего мужа!

Элизабет рывком распахнула дверь в спальню и в ванную.

Гнев, беспомощность и отчаяние заставили ее делать такие резкие движения.

Беттина Хербот выпила кофе и снова закурила.

— Ради него я забросила все: учебу, друзей, — все. Я отвратительно себя веду, я сама понимаю, что отвратительно.

Элизабет взглянула на нее.

— Я ничего об этом не знала. — У нее было такое чувство, словно она должна оправдываться перед гостьей. — Вот глупая девчонка, — сказала она, — вот глупая.

Она тоже чувствовала себя обманутой. София, откуда же тогда взялась София? И вообще, я слишком много ей спускаю, верю во все, что она наговорит.

Впрочем, что ж ей еще оставалось делать? Дети давно переросли ее, говорят слова, которых она не понимает, и она гордится, что у нее такие умные дети. Тайком она даже купила словарь, но и со словарем разговоры, которые вели между собой Ганс и Маша, не становились для нее понятнее.

— Я пошла на это только ради детей, — сказала женщина.

Вот тут Элизабет вполне могла ее понять. Да, да, ради детей приходится многое сносить, хотя «спасибо» от них потом не дождешься. Ей сообщили далее, что в семействе Хербот два мальчика — семи и девяти лет, что оба они всем сердцем привязаны к детям, и муж и жена, и что просто страшно себе представить, как все это рухнет из-за какой-то глупой интрижки. В слово «интрижка» Беттина Хербот вцепилась, будто клещами, а Элизабет оно очень рассердило. Что за вздор: «ради него забросила»? Может, и не забросила вовсе, а просто не потянула, и замужество пришлось ей очень кстати. Приехала небось на красной «Ладе», и дом у них тоже наверняка есть. «Глупая интрижка» — ее Маша выше этого! Она подыскивала слова, чтобы достойно возразить, но ничего подходящего не нашла. Тогда она поднялась и сказала:

— Вы уже видели, здесь его нет.

Ох уж эти важные господа, подумала она после того как Беттина Хербот ушла, спесивые важные господа! А еще она подумала, что слишком поздно приходят ей на ум правильные слова.

Еще до конца дня Элизабет поехала в общежитие, но там никто не знал, куда делась Маша. В конце недели она уложила вещи и ушла. Все думали — домой. Элизабет хотела поговорить с Гансом, но тот уехал на совещание в Берлин. Регина старалась, как могла, успокоить свекровь: