Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

И брат на это:

— Ну уж ты, со своими завиральными идеями. — Бернард Ален считал всю затею Якоба чистым безумием.

— Безумие не безумие, — отбивался Ален, — но я этого хочу.

— Только, бога ради, не делай глупостей, — предостерегал брат. — Ихняя полиция и суд церемониться с тобой не станут. А лучше всего — выкинь ты эту женщину из головы. Мало их, что ли, между Гамбургом и Мюнхеном?

Якоб смеялся над страхами своего брата. На вопрос, уж не собрался ли он часом жениться на этой женщине из Саксонии, отвечал беззаботно:

— Само собой.

— А она, она-то за тебя пойдет?

Так, напрямик, Якоб Ален еще ни разу о Элизабет Бош не говорил. А чего им, собственно, ждать? Вот поэтому он и снял комнату в восточной части города, чтобы обо всем договориться.

— Думаю, да, — отвечал он.

Квартира оказалась на втором этаже, окнами на задний двор. С вокзала Элизабет приехала на такси. Комната была большая, высокая и темная. Со двора несло лежалыми костями — там были подсобные помещения мясной лавки. Кругом высились грязные стены других домов. Стены подхватывали каждое слово, сказанное во дворе, каждый удар по мусорным бакам и несли кверху. Элизабет всякий раз вздрагивала. Ей чудилось, будто ее заперли здесь навсегда, хотя, надо сказать, хозяйка оказалась душевной женщиной, не задавала лишних вопросов, сварила хороший кофе.

— Я целый день на работе, располагайтесь как дома, — сказала она, дала Элизабет ключ и ушла.

Элизабет хотела сбежать, но не могла ступить ни шагу. Дева Мария, думала она, дева Мария! А это значило: почему я делаю так, как хочет он? Детям будет стыдно за свою мать. После чего она опять вздрогнула, потому что внизу, у мясника, взвизгнула какая-то женщина. Элизабет передвинула стол к окну, поставила стулья по-другому, порылась в своей большой сумке, достала оттуда все, что привезла: пироги, маринады, салями, — и принялась есть, есть. Когда он придет, она прямо так и скажет: «Не забивай мне голову своими фантазиями, черные чайки, синие чайки, ерунда какая. Каждый живет, где живет, пусть так оно и останется».

У нее вдруг отлегло от сердца. Все очень просто, она — глупая баба, а Раймельт — умный мужчина. Нечего тебе там делать, сказал Раймельт. Он прав, так оно и есть.

Проверка на границе тянулась сегодня бесконечно, паспорт разглядывали дольше, чем всегда. Таможенник заставил выложить на стол все предметы из портфеля, спрашивал, не везет ли он журналов, кассет. Когда Якоб начал выходить из терпения, молодой человек строгим голосом ему сказал:

— Кто к кому едет, вы к нам или мы к вам?

Немало времени ушло и на то, чтобы поймать такси. Он хотел объяснить Элизабет, почему так припозднился, но ее не интересовало, что какой-то министр или партийный лидер произнес в здании рейхстага речь против чего-то или за что-то, во всяком случае речь, неприятную для здешних властей, не интересовало ее также, хватает в Берлине такси или не хватает. Ей было худо от того, что она так много съела, а от долгого ожидания — еще хуже.

Якоб Ален сел на один из жестких, темных стульев. Элизабет стояла у окна и глядела во двор. Оба были утомлены, словно после тяжелой и бессмысленной работы. Тишина стояла такая, что было слышно, как уходит время. А потом прозвучали эти слова. Якоб произнес их не разочарованно, не огорченно, он просто констатировал, даже не адресуясь к ней.

— Бывают на свете люди, про которых счастье не писано.

Только тут она повернулась к нему и взглянула на него. Ей вдруг показалось, что она должна стать ему защитой, — удивительное чувство, до сих пор она испытывала его только по отношению к детям. То ли правая рука Якоба без двух пальцев растрогала ее, то ли слишком большие уши, то ли ожило в ней воспоминание, как он шел по деревенской улице и земля словно раскачивалась у него под ногами.

Во всяком случае, она начала прибирать разбросанные вещи.

— Ты, верно, проголодался, — сказала она.

А он:

— Наша первая размолвка.

— Боюсь, это все ошибка.

— Что?

— Да вот это, с нами.

— Мы ж еще даже и не начали.

— Мне не тридцать лет.

— Но и умереть ты пока не умерла.

Якоб ел, ел безо всякого аппетита, хотя по дороге умирал с голоду. Потом они сидели в нише перед высоким окном. Стемнело, но они не зажигали огня. И поэтому каждый мог оставаться сам по себе, пусть даже один тянулся к другому. Начался дождь, капли стучали по крышкам мусорных баков, и Элизабет думала: здесь бы я не смогла жить. Она не сообразила, что это вовсе не ее слова, а слова Алена.

— Скажи что-нибудь, — попросила она.

— Что сказать?

— Что-нибудь.

Она похожа на Грету, подумал он. Но что ей сказать, в голову не приходило. Да и вообще он не любил много разговаривать. Элизабет подумала: опять я. Дети — те ухитрялись после какой-нибудь ссоры по два дня не проронить ни слова, покойный муж — тоже. А она такого напряжения не выдерживала. У бабушки схлопочешь, бывало, по мягкому месту — и порядок.

Как тихо стало, мне прямо страшно от такой тишины. А эти мысли начали у нее появляться, когда разъехались дети. Сын все время хотел свозить ее в Чехословакию. И не понимал, почему она боится такой поездки.

— Расскажи мне про твою жену.

— А чего про нее рассказывать.

— Она была красивая?

— Да.

Элизабет очень хотелось услышать от него, что и она тоже красивая. Пусть даже это неправда, все равно услышать было бы приятно.

— Ты очень ее любил?

— Да.

— А она?

— Она была добрая женщина.

Элизабет снова почувствовала в нем какое-то внутреннее сопротивление. Здесь было что-то, чего никому не дозволялось трогать. Но тогда к чему ехать с ним в чужой город, в тот дом и тот сад, где каждый кустик рассказывает о другой, которая для них совсем не другая, а другая только для нее, Элизабет Бош, переселенки.

— Мы тоже всегда хотели иметь детей, — вдруг заговорил он, — но, когда начали падать бомбы, каждую ночь, и весь город стоял в огне, мы даже порадовались, что у нас их нет. — И потом, словно догадавшись, о чем она думает, сказал: — Во мне все заглохло. А совсем без радости человек просто не может жить.

Вот это она вполне могла понять. Ей захотелось сказать Якобу что-нибудь ласковое, но она не знала, что именно. И провела пальцами по его лбу, его губам, его изувеченной руке. А он сидел неподвижно, боясь, что это может кончиться так же внезапно, как и началось.

В половине одиннадцатого отправились на пропускной пункт. У самого перехода Якоб сказал:

— Я сейчас вернусь.

Она схватила Якоба за руку, словно боялась, что его у нее отнимут. Все еще лил дождь. Элизабет зашла в подъезд. Ее знобило.

Когда истек час, а Ален так и не вернулся, она решила, что с ним что-то случилось. Она хотела подойти к пограничникам, но духу не хватило, хотя, конечно же, они бы ей ничего плохого не сделали.

«Ведите себя благоразумно, гражданочка».

А она больше не желала вести себя благоразумно. Она всю жизнь была благоразумной. А теперь она хотела быть такой, про которую люди говорят: ненормальная, неразумная. Во мне все заглохло, а совсем без радости человек не может жить.

— У меня есть мои дети, у меня есть мои дети, у меня есть мои дети.

Она без устали твердила эти слова, будто они могли прибавить ей силы, и при этом сделала удивительное открытие: дети вдруг перестали так много для нее значить, во всяком случае, теперь они значили меньше, чем этот мужчина, который куда-то делся и больше не приходит. Она почувствовала слабость и оперлась на выступ в стене.

И вдруг перед ней возник Якоб Ален.

— Пошли домой, — сказал он.

Они начали искать дорогу, и, пока искали, до них дошло, что своего угла у них нет. Трамваи уже не ходили. Они пробовали остановить такси, раз, другой, третий. Такси не останавливались. Два часа бродили они по пустынным улицам. Над городом слышался все крепнувший рокот ночного самолета. И хотя они никого и ничего больше не встретили, женщина по-прежнему испытывала страх. Ей хотелось сесть на край тротуара и никуда больше не ходить. Пусть наступит день, а за ним ночь, за ночью опять день.

— Сейчас мы будем на месте, — сказал Якоб Ален. Он стоял под дуговым фонарем и отыскивал на карте их улицу.

И тут Элизабет поняла, что такая жизнь не по ней. Может, виновата была именно эта ночь, это чувство заброшенности, этот страх из-за внезапно пришедшей ясности. Было ведь такое время, когда она жила, не ведая сомнений: дети, деревня, работа. Может, именно эта ночь и определила ее дальнейшую судьбу. Едва они переступили порог чужой квартиры, про которую Якоб сказал: «Пошли домой», Элизабет начала плакать и все плакала и не могла успокоиться.

Ален растерянно гладил ее по лицу и приговаривал:

— Ничего, ничего, все образуется, все образуется.