Преодоление: Роман и повесть - Иван Арсентьев

Просторы, облитые солнцем, курились лиловатой дымкой, ничто не предвещало бурю, и теоретически у требца не было причин для беспокойства. Ну а если все же за обвалком горизонта, как пена браги в кадке, на–наплаваются тучи? Спохватится самонадеянный гребец, а пути обратно не будет? Но ведь не по собственному желанию пустился человек в рискованное плаванье, — насущная потребность заставила.

Спасение в крайностях… В таких случаях ни с кем нельзя делиться своей судьбой. Кто гарантирует безопасность, а тем более — удачу?

— Фу–у… — Карцев расстегнул ворот рубахи. Маркел, видать, не жалел мазута и топил так, что, кажется, плюнь на трубу — зашипит.

Вспомнив про все, что связано с Маркелом, Карцев покачал тягостно головой. Полсуток сидеть на буровой вдвоем. Еще припрется в будку и затеет пустые разговоры, а к такому роду времяпрепровождения у Карцева вовсе не лежала душа. Разморенный жарой, он сел у стола, решил подремать. В батареях время от времени похрюкивал пар, за окном возбужденно стрекотали сороки.

Нет, все‑таки очень мучительно ощущение, которое можно назвать концентрированной жаждой разрядки от длительного хронического напряжения. Карцев встал, оделся, вышел на двор, вошел в собственный мир, заключенный сейчас в клочке земли с раскоряченной вышкой, с двигателями, насосами, стальными канатами и креплениями, которые, как предостерегал Кожанов, разрушаются при критической нагрузке. Конструкция — да. Они бездушны и потому слабее людей. Они страдают усталостью металла и гибнут. Человека страдание закаляет и делает сильным. Вот разница, рассуждал Карцев. Разве мало испытано критических нагрузок? Сколько раз, выбравшись из одной жизненной заварухи, он тут же попадал в другую. Так что же спасало его: железная крепость мышц или молниеносная реакция разума? Буквальное исполнение предписаний или рискованные, порой трудно объяснимые действия, вытекающие из внутренней уверенности в себе?

Спасение в крайностях… Иначе говоря, пан или пропал… Или сторож на буровой, или… Карцев посмотрел на вышку и внезапно, как это случалось у него при разжиге форсажа на самолете, в кончиках пальцев появилось ощущение холода. Сухая, мгновенная спазма стиснула горло и тут же отпустила. Это был как бы сигнал внутренней готовности.

Еще при разговоре с Леонидом Нилычем Карцев знал, ЧТО нужно делать, но только сейчас, в эти минуты, решился, уверовав сердцем, что сумеет сделать. Лишь бы только никто не помешал, не воткнул в колеса палку.

На лице Карцева мелькнула отрешенная блуждающая улыбка. Он подошел к котельной, заглянул в высокое оконце: форсунка вовсю, а Маркел, свесив длинные ноги с дощатого топчана, спал.

— Подходяще… — сказал Карцев и направился в дизельную.

В ящике с инструментами он разыскал нужные ключи, поснимал дроссели и запустил двигатели. Пока они прогревались, Карцев сходил обратно к котельной и для верности подпер дверь тяжелым ломом — не оставляло опасение, что Маркел проснется и помешает или позвонит в контору.

Закончив подготовку, Карцев подошел к лебедке, сбросил спецовку, стеганку, остался на морозе в одной рубахе. Шевельнул плечами, примериваясь к рукоятям. Поднимать самостоятельно трубы ему ни разу не приходилось — смотрел только, как это делают другие. Но ведь в свое время он не умел и летать самостоятельно, только смотрел на других!

И все же, когда наступил момент, поднял самолет в небо и вполне сносно вернул обратно на землю. Помнится, как товарищи на старте ободряюще махали пилотками, кричали что‑то, затем, после посадки, поздравляли.

А разве нынешняя ситуация не похожа? Сходство есть; но и разница огромна: зная, что надо делать, он не видел, как это делали другие. Не было сейчас и ободряющих взглядов товарищей. Один он стоял, напряженный, точно штангист перед взятием непомерной тяжести, и сосредоточенно смотрел на пульт — мудреную железную коробку, начиненную электрикой и механикой.

За дощатыми стенками дизельной ровно тахкали двигатели. Карцев оторвался от пульта, взглянув вверх: оттуда, с сорокаметровой высоты, свисал элеватор с зажатой в нем трубой. Пневматический ключ размером с доброго теленка чуть покачивался на привязи, разинув пасть, чтобы вцепиться в свечу и мигом отвернуть ее от колонны.

Все здесь было громоздко и тяжеловесно. Толстые ноги вышки уходили ввысь, сужаясь на конус. На фоне красного заката черные стояки с раскосами и всяческими крюками выглядели зловеще, как когтистые лапы хищника, готовые сжать и раздавить чудака, решившегося на единоборство с невидимой подземной силой.

— Ну, семь бед — один ответ! — прошептал Карцев, отпустив тормоз, и что было мочи толкнул рукоять скорости. Барабан дернулся, что‑то оглушительно лязгнуло, вышка резко качнулась. Краем глаза Карцев успел заметить, как шесть талевых полуторадюймовых канатов натянулись до звона, и тут же взгляд перескочил на индикатор веса. В его белом кружке сосредоточился теперь весь мир. Усилия быстро росли. Сто пятьдесят единиц!.. Сто восемьдесят… Дизели, лишенные дросселей — ограничителей, заходились хватающим за душу ревом. Двести пятьдесят единиц! Перо индикатора залезло далеко в «красную» зону. Со лба Карцева, словно рассеченного пополам глубокой складкой, быстро скатывались капельки пота. Допустимая нагрузка далеко позади. Вышка зловеще тряслась. Не вышка — гильотина. Вот–вот повернется штопором вокруг оси и рухнет на безумца, потерявшего чувство меры, не уловившего пресловутого спасительного «чуть–чуть».

Вдруг Карцеву показалось, что стальные нити троса шевельнулись, раскручиваются… От них пошел дым! Значит… Нет, нет! Можно еще «катапультироваться», спастись, надо только отпустить рычаг — уменьшить нагрузку. Но тогда поражение.

«Так нет же!»

И тут глаза Карцева полезли на лоб: стрелка, вздрагивавшая далеко в критической зоне, чуть сдвинулась в обратную сторону — из скважины медленно, очень медленно выползала свеча. Низкий, напряженный рык двигателей поднялся на одну ноту. Они отдали всю свою мощь, и земля, не выдержав, разжала челюсти.

Надо тормозить, прекращать подъем, надо отвинчивать свечу, а Карцев медлил. Ему мнится, что если прекратить движение, то все опять застынет.

В этот момент у ротора, точно черт из коробочки, возникает Маркел. Вид у него дикий. Рука в крови, глаза вытаращены, на лице страх и смятенье. Выбрался–таки из своей тюрьмы — котельной.

Карцев тормознул, мгновенно посадил тяжеленную колонну на клинья и, не глядя на Маркела, прыгая через три ступеньки, понесся стремглав на полати верхового. Он не видел ни лица своего, ни выражения глаз, но Маркелу они вряд ли показались, нормальными. Что он подумал о человеке, у которого хватило решимости пуститься на такое, что вообразил — неизвестно. Важно то, что он мгновенно поверил в отчаянное дело и понял, что успех теперь решают секунды и расторопность их, двоих, действующих за всю вахту.

Он ударился со всех ног к пневматическому ключу, отвернул трубу. Карцев поставил ее на место, и экономя драгоценные секунды, совершил еще одно вопиющее нарушение. Подтянув к полатям элеватор, он вскочил на него верхом и махнул Маркелу: пускай! Тот, словно так и должно, схватился за рукоять лебедки и мигом доставил его вниз.

Пойдет ли следующая свеча? Толкнул рычаг — не идет. Вышка скрипела, механизмы дрожали, труба — ни с места. Карцев побелел, пот разом залил ему лицо. Он рвал, тянул, не помня себя от напряжения, лютуя сердцем, гробя двигатели, и вдруг опять радость пламенем опалила его. Закричал дико:

— Пошла–а-а–а!..

Да, пошла. И еще, и еще шли, вылезали одна за другой из горла ротора черные от нефтяной ванны трубы. Ход их становился легче, и легчало бурильщикам —они больше не бегали на полати, а просто выбрасывали трубы как попало на наклонный мост вышки. Работали исступленно, без слов. Руки Карцева стали бесчувственны к холоду, как у Бека, рубаха на спине и на груди взмокла, волосы прилипли ко лбу. Жилы на руках и на шее вздулись, от бешеных толчков крови в глазах мутилось, заливало едким соленым потом, а сердце распирало грудь и колотилось где‑то под горлом.

Карцев жадно хватал сухим ртом морозный воздух и уже не силой мышц, а одной лишь волей держался на ногах, глухой и слепой, безразличный, как машина, ко всему на свете, кроме выдираемых из земли труб.

Заканчивался третий час остервенелой работы, когда на поверхность вылез залепленный глиной и нефтью турбобур. Его поставили на место в шурф, и только тогда Карцев, мокрый, измазанный нефтью, впервые перевел дыхание. Словно не веря глазам, стоял, покачиваясь, глядя тупо на два километра труб, наваленных кучей возле вышки. Лишь когда Маркел включил насосы, чтоб долить скважину доверху раствором, он пришел в себя и лицо его посветлело. Сунул голову под ледяную струю воды, хлеставшую из шланга, и долго жадно пил.