Преодоление: Роман и повесть - Иван Арсентьев

В коробке «танка» дорожные разговоры.

— Недавно про нашего брата книжонку читал. Ну, скажу я вам… Вот уж не думал, что живу в раю…

— А это разве тебе не ангелы? — показал Шалонов на Маркела и компанию.

— Похожие, только что хвостов не видно…

— Др–р-р–р… — заскрежетало свирепо под днищем. «Танк» резко занесло, водитель, жалобно ругаясь, вылез из кабины.

— Гусеница слетела… — объявил он замогильным тоном.

— Эх ты! Надо было вправо вертеть!

— Чего мозги туманишь? Не вправо, а туды, куды разворачивает, — вспыхнули опять пререкания знатоков.

— Надевай скорей, что ли!

— Лом уперли… — почесал безнадежно затылок водитель.

— Давай уж подсоблю, — сказал кто‑то, выбираясь из кузова и держа в руке сумку с харчами.

Куда ты, Кузьма, не лезь, задавит!

— Да–да! Он такой!

Эй, сумку оставь, погибнешь под траками — кусками помянем!

— Га–га–га!..

Очумевший водитель таращился на крикунов, уронив на землю гаечный ключ. С севера, на взлобке, показалась чья‑то крытая полуторка — «вахтовка». Рабочие высыпали на дорогу, остановили машину. Из кабины высунулась носатая личность, Карцев узнал в ней Серегу Хобота, с которым ехал впервые на буровую.

— Чего дорогу загородили, туды вашу! — заорал он.

— Серега, будь другом, довези на люксе своем. Видишь, наш разулся…

— А мне какое дело? С кого завгар за перерасход горючки шкуру сдерет? Чешите на своих…

— Я подпишу тебе путевку, — пообещал Бек и добавил тише: — В два конца.

— Подвези, Сереженька, — попросила Валюха, играя глазами.

Хобот хмыкнул и смилостивился.

— Ладно, залезайте. А ты — в кабину, — подмигнул он Валюхе.

И многострадальная полуторка, получившая на своем веку все мыслимые и немыслимые для автомобиля травмы, побывавшая в десятках аварий, а затем подлеченная в автомастерских, повезла рабочих дальше…

И так — едва ли не каждый божий день.

Когда приехали, Карцев, вылезая за понурыми буровиками из машины, почувствовал горячие Валюхины пальцы, скользнувшие по его ладони и оставившие шероховатый листок. Он сунул бумажку в карман, подумал с незапным умилением и пониманием:

«Милая! Отчаянная! Все‑то в тебе — порыв, все — неожиданность».

Оставшись один, Карцев вошел в световой круг уличного фонаря, развернул бумажку. Валюха писала на обрывке газеты.

«Милый дролюшка! Сердце мое изныло — сил нет. Завтра после работы приду к тебе. Хозяйку свою подкуплю, будет молчать, а я — любить без памяти».

Прошло еше трое суток. Вахта Бека продолжала работать «собаку». Где‑то на глубине двух километров зубья долота крошили породу, и кусочки ее, подхваченные стремительной струей раствора, выносились на поверхность земли и оседали в желобах–отстойниках, Карцев с прибором вискозиметром похаживал у желобов и время от времени проверял качество раствора. Бек сидел за пультом управления, многотонная колонна труб как бы висела на его руке. Бурильщик высшего класса, он чувствовал малейшие изменения в режиме работы и чутко на них откликался. Ему незачем было смотреть на индикатор веса — «осведомителя», как называли его рабочие за то, что по его диаграмме можно легко определить, как работала смена, и увидеть все огрехи.

У Бека огрехов не водилось, работал он внимательно и спокойно, прислушиваясь к ровному гулу двигателей. Над трубопроводом покачивался кудрявый стебелек пара, у правого насоса что‑то постукивало, от его пульсирующих толчков вздрагивала квадратная труба, пропуская через себя глинистый раствор. На запасном баке емкости настыл толстым слоем иней, косой яркий свет электроламп рассыпался по его иглам чистой кристаллической пылью.

Валюха появилась откуда‑то из темного перехода. За высокой стенкой бака ее никто не видел, кроме Карцева. Она оглянулась по сторонам, поманила его к себе. Он показал на вискозиметр, на желоб с журчащим раствором — увы, мол, видишь, что дурак делает? Воду меряет…

Валюха надула губы, затем, усмехнувшись, быстро нарисовала пальцем по пушистому наросту инея крюк, петлю и висящего в петле человечка в юбке. Показала на себя, на человечка и, смахнув проворно рисунок, исчезла в темноте.

Карцев покачал головой, еще раз проверил раствор и незаметно ушел за Валюхой, которая работала на буровой последнюю ночь — с понедельника ее переводили кладовщицей на базу к Искре–Дубняцкому: после истории со шлангами она не захотела оставаться в бригаде Середавина и заявила Хвалынскому, что поступает учи–ться в вечернюю школу и ей надобно работать в одну смену.

Ва. люха поджидала Карцева в затишке, у стены амбара. Закинула порывисто руки ему на шею, поцеловала похолодевшими губами.

— Отойдем в сторонку, здесь дизелист со слесарем околачиваются, — сказал Карцев.

Дверь у черневшей неподалеку кладовки оказалась незапертой. Карцев с Валюхой, сторожко оглядываясь, проникли внутрь. Там остро пахло машинным маслом и железом.

— Я ненадолго. Что ты мне хочешь оказать? — спросил он.

— Сейчас скажу…

Она расстегнула на нем брезентовку, ватник и уткнулась лицом в его грудь. Карцева обдало уютным волнующим теплом. Постояли, прижавшись друг к другу, дыша коротко и часто, втягивая колючий, как спирт, ветерок.

Гул дизелей доносился сюда, к неуютной кладовке, словно отзвук бурлящего под землей раствора, — глухо и ворчливо. Ломкие очертания вышки, окутанные бледно–водянистым сиянием, заполняли собой все небо. Длинными мохнатыми гусеницами свисали опушенные инеем стальные растяжки.

Оазис, затерянный в дебрях ночи.

Прямо от двери кладовки растекались голубоватые просторы продутых насквозь степей. Оттуда, из затаившейся пустоты, веяло свежо и колко, словно от крепко газированной воды.

Вдруг Валюха встрепенулась. От волос ее исходил тревожащий сладостный запах, не похожий ни на что на свете. Подняла влажные, зелено мерцающие глаза.

— Знаешь что, дролюшка… — молвила она прерывающимся голосом.

Карцев понял. Беспокойная сумеречная сила, завладев его сердцем, стремительными толчками вливала в голову древний неукротимый хмель. Стиснув зубы, Карцев поднял Валюху на руки и понес в глубь помещения.

— Не сердись на меня, дролюшка, — шептала Валюха. — Я слишком долго ждала… Я достойна порицания… Чу! шаги чьи‑то? Нет, это мое сердце стучит…

Спустя недолгое время Карцев выглянул из двери наружу и повернулся с виноватой замерзшей улыбкой — ему было совестно, что приходится вот так, что лучшего уюта у него для любимой нет. Закурил сигарету и опять посмотрел на вышку. Двигатели гудели ровно. Сказал с досадой:

— Жизнь называется…

Валюха появилась в проеме двери, закусив губу. Она поправила сбившийся на затылке платок, вздохнула, щурясь посветлевшими глазами.

— Ты, кажется, хотела мне что‑то сказать? — спросил Карцев.

Она шевельнула бровями, вспоминая, и вдруг тихо засмеялась:

— Хотела сказать: дролюшка мой!

— И все?

Валюха схватила его руки, прижала ладонями к груди и сама прижалась губами к треугольнику белеющей из расстегнутого ворота рубахи шеи.

— Надо идти, — сказал Карцев и настороженно прислушался: ровно гудевшие дизели внезапно изменили свой тон, и тут же послышались раздраженные голоса:

— Эй, Карцев!

— Верховой, где ты?

— Куда черт его упер!

— Вот… — выдохнул Карцев с досадой, торопливо застегивая брезентовку.

Валюха поцеловала его быстрым летучим поцелуем, и он бросился на свое место к желобам. Возле запасного бака остановился, невидимый, послушал.

— А я тебе говорю: дрыхнет где‑нибудь, иначе не прохлопал бы изменение раствора! — кричал Шалонов, яростно трезвоня гаечным ключом по стояку вышки, словно на пожаре.

— А не ухнул ли он со сна в отстойник? — предположил Марнел не совсем уверенно.

— Не сходи с ума, — сказал Бек рассудительно, но сам, щелкнув фонариком, взобрался по стремянке наверх.

Карцев выступил из темноты, посмотрел на рабочих, не понимая, что произошло.

— Вот он! — вскричал Шалонов.

— Где тебя носит? — спросил сердито Бек с высоты.

— Отходил на минуту, по надобности… — соврал Карцев, глядя в землю.

— Почему не предупреждаешь? Ты знаешь, что произошло? — напустился на него Бек, спрыгнув на пол. — В скважине прихват!

Руки Карцева, еще таившие тепло Валюхиного тела, похолодели. Что такое прихват, объяснять не требовалось: где‑то на глубине порода сжала трубы так, что неизвестно, удастся ли их вырвать.

Карцеву все еШе не верилось в несчастье, хотя по лицам товарищей было видно, что они не шутят. Ему вдруг сделалось так жарко, что захотелось сунуть голову под струю, хлеставшую из брошенного шланга.

«Идиот!* Натворил делишек!» — выругал он себя с озлоблением и жестоко помял в горсти обросший короткой щетиной подбородок.