Преодоление: Роман и повесть - Иван Арсентьев

Карцев, как и все остальные, с удовольствием смотрел на Валюхину подругу и вдруг смутно затылком почувствовал на себе чей‑то пристальный взгляд. Резко обернулся. В тени шкафа стояла Валюха — глаза ревниво прищуренные, колючие. Заметив движение Карцева, она поспешно опустила голову и принялась теребить концы пояска на своем платье.

«Ни черта себе!» — удивился Карцев и, встав потихоньку, пошел на кухню покурить. Приоткрыл форточку, вдохнул бодрящего степнячка, чиркнул спичкой. «Странноватая, я бы сказал, вечеринка с легкой музыкой…» — подумал он в неясной тревоге и почувствовал, как позади дрогнули половицы — кто‑то входил в кухню.

Оглянулся — Валюха. Губы приоткрыты в непонятной усмешке, в прищуренных все так же глазах — словно потревоженные ветром светлячки.

— Ну, как вдовушка? — спросила она с деланной развязанностью.

— Какая вдовушка?

— Будет вам прикидываться! Всю небось до ноготков сквозь глаза свои процедили.

— Ничего не понимаю, — развел руками Карцев и ни с того ни с сего густо покраснел.

— Ага! — воскликнула Валюха с явно наигранной веселостью, потому что взгляд ее оставался таким же колючим и ревнивым, как в ту секунду, когда она стояла в тени шкафа.

— Глупости, — сказал Карцев. — Первый раз вижу человека. Мне все равно, кто она: вдовица, девица или мужняя жена.

— Ой ли? Неужто не понравилась? Хе–хе! Языком-то сбрехнуть не шутка, а глаз — он всегда выдаст… — погрозила Валюха пальцем.

— Что это вы все взялись за мейя? — спросил Карцев, и лицо его досадливо покривилось. — И так муторно на душе, а тут вы еще шпигуете. Те давеча, — кивнул он на дверь, — за шланги… Лучше б вовсе не знать про них. Тьфу! Не хочется уходить из бригады, а придется, раз «не сработался с коллективом». Вся рота в ногу, один я… Э! Всегда так. Дурацкий характер, не могу по–другому.

Валюха помолчала и вдруг, подавшись порывисто к Карцеву, с необыкновенной серьезностью, волнуясь, прошептала:

— Конечно, дурацкий! И не дай бог, чтоб стал другим. Потому что… ты лучше, в тыщу раз честнее прочих умников, хоть и лезешь на стены.

Карцев, озадаченный ее словами, опустил смущенно голову. Верилось и не верилось… Чересчур уж хорошо все, искренне все это вышло у Валюхи! Что‑то и не упомнит он, чтобы какая‑нибудь женщина говорила с ним так откровенно и сердечно. Страшная сила — участие!

— Знаешь что, — встрепенулась Валюха, — давай выпьем. Здесь, вдвоем. Мне нужно. Я хочу.

Она сдернула с настенного шкафчика бутылку, плеснула в два стакана, прошептала что‑то невнятной скоро–говоркой, словно заклинание, глядя Карцеву в глаза. Все это — порывисто, стремительно, со странным смешком. Выпив, она тут же ушла к гостям. Карцев только удивленно пожал плечами.

Вечеринка затянулась далеко за полночь. Варвара Оттовна давно и настойчиво трясла мужа идти домой, а тот твердил одно:

— Завтра выходной… Я пьянствую только по праздникам.

— Да тебе уж распорки в глаза ставить пора! Давай поднимайся!

Наконец Бек стронулся с места. С ними ушла и Саша: ей утром предстояло варить фундаменты под дизели на новой буровой. Карцев порывался было уйти со всеми, но хозяева — ни в какую: сиди да сиди. А когда последние гости распрощались, и вовсе запретили уходить: «Автобусы работу закончили, чего тащиться пешком в чертову даль? Напорешься еще на хватов–ночников, так и сила не поможет: стукнут сзади по голове и бросят раздетого под забором».

Карцев не на шутку рассердился, стал пенять Маркелу, но тот так накачался, что говорить с ним значило бесполезно тратить время. Пришлось помочь ему раздеться — он тут же упал на кровать и захрапел. Валюха молча постелила Карцеву в комнате на софе, собрала со стола грязную посуду и, выключив свет, понесла на кухню. Карцев лег и быстро задремал, забылся.

Говорят, здоровый человек снов не видит. Карцева редко тревожили сновиденья, но тут, на новом месте, ему привиделся сон. Будто светит жаркое солнце, а он лежит под кустом белой сирени, и вся он–а в буйном цвету, точно тяжелыми хлопьями снега облеплена. Даже во сне аромат ее ощутим. Приятно так дышать. Вот только ухо почему‑то болит. «Отлежал», — смутно подумал Карцев в полусне, перевертываясь на спину, и открыл глаза.

В комнате полумрак. Из спальни за стенкой доносится храп хозяина, сквозь заиндевевшее окно луна сеяла свой неверный свет. Он был зеленоват, как пронизанные лучами южного солнца морские волны. Карцеву показалось, что в волнах кто‑то купается — нежнобелое прекрасное тело… Он потер глаза и вдруг вскинулся, словно бы кто подбросил его. Валюха! Полуодетая Валюха склонилась над ним, блестя светлячками глаз.

— Ты что? Ты что? — прошептал он ошалело.

Валюха приложила палец к губам, мгновеньем присела на краешке софы — у Карцева глаза полезли на лоб.

— Встань, встань! Слышишь! А то я сейчас же уйду!

— Молчи! — прошипела она, дыша часто, жарко, и закрыла ему рот ладонью.

Он схватил ее за руки, но она вырвалась, повторила с угрозой:

— Молчи, или я крикну.

Карцев прохрипел со злостью в голосе:

— Какая же ты дрянь!

Она прижала горячие ладони к его лицу, прошептала с укором:

— За что ты меня ругаешь? За что?

— Маркел вон… Постыдись!

— Мне стыдиться! Кого? Тебя? Моей долгожданной радости? Самого любимого на свете, первого в моей проклятой жизни? — Она смотрела на него чистыми, преданными глазами. — Да пусть хоть сто Маркелов! Да пусть… Не думай, милый, о нем… Я тебе все расскажу, — шептала она лихорадочно, припадая к груди Карцева. — Маркелу хоть из пушки над ухом пали — до утра не шевельнется.

Валюха прижималась все крепче своим сильным разгоряченным телом, ее ласковые пальцы торопливо, судорожно бегали по лицу, шее Карцева, литые груди жгли ему ладони. Он задыхался, всем существом своим радуясь этой внезапно вспыхнувшей любви и вместе с тем ясно зная, что она не внезапная, что Валюха давно нравится ему, но такой уж у него характер. Даже мысль о сближении с Валюхой не приходила ему в голову. Именно чрезмерная сдержанность являлась главной причиной того, что он до этих минут не сознавал своей любви. Все это мигом промелькнуло в голове, и понеслись минуты как в угаре. Безрассудная смелость женщины заражала Карцева. Кружились размытые полумраком стены. Горячий запах «Белой сирени» наполнил комнату, дурманил.

— Мой разъединит мой… мой… — шептала Валюха между поцелуями.

Карцев глядел в ее сияющие восторгом глаза, любовался ее по–детски радостным лицом, приоткрытыми припухшими губами. Он уже не ощущал неловкости и скованности первых минут потому, что ее радость и тайна стали для него открытыми и осознанными.

— Дролюшка мой, разъединственный… Ведь необузданная я, необразованная. Рано зацвела и пошла в ботву… Только и того, что телом удалась. Пустоцвет я… Знаешь что, дролюшка? Сделай мне больно, ударь меня, чтоб я… чтоб я… Нет, нельзя мне так любить, ведь пропаду! — вздохнула Валюха, и такая тоска–горечь зазвучала в ее голосе, что Карцеву сделалось не по себе.

Он обнял ее, погладил, успокаивая, растрепанные, влажные на лбу волосы, а она лишь жалостно улыбнулась и как‑то сразу вся изменилась, стала смирной и покорной. Водя пальцем по его курчавой груди, тихо пожаловалась:

— Я бы еще долго молчала и мучилась… Ты сам помог мне, сам виноват. Зачем смотрел так на Сашку? Я чуть не рехнулась, когда увидела. Представила, как ты провожаешь ее, целуешь, так меня точно раскаленными углями осыпало. «Не пущу его с ней! — сказала себе. — А там будь что будет».

Валюха вдруг встрепенулась, захлестнутая приливом чего‑то нового, погрозила в сторону спящего за спиной Маркела.

— Погоди, за все отплачу!

Карцев мигом погас, скривил губы.

— Так я тебе понадобился, чтоб отомстить за что‑то твоему супругу!1 — сказал он упавшим голосом.

— Нет, милый, нет! Я люблю тебя! Не ради мести пришла к тебе.

— Зачем же ты живешь с Маркелом?

— А где же ты был? Где?

— Я не знал, что ты есть.

— Теперь знаешь, а возьмешь ты такую меня? Нет, не возьмешь. Разве что от жалости поласкаешь сколь-нибудь, и привет! Боже мой! Вот дай… — Она схватила руку Карцева, положила себе на грудь, спросила, вглядываясь в него пристально заблестевшими от слез глазами: — Слышишь, как гудит во мне? Это кровь стонет. Ведь я не могу ребеночка родить, навсегда лишена этой радости. Так кому я нужна такая?

Он хотел сказать, что она самой природой создана для долгого материнства, богатырей рожать, но Валюха горько вздохнула:

— Нет, пустоцвет я… Почему? Ох, не спрашивай… Вон храпит орясина! — взвилась она опять. — Осталась из‑за него несчастной. До совершеннолетия моего он… родственничек окаянный! Седьмая вода на киселе…

Карцев приподнялся на локте, посмотрел на Валюху, как на окончательно потерявшую рассудок. Она поняла, отрывисто пояснила: