Преодоление: Роман и повесть - Иван Арсентьев

Дочитав, Карцев стиснул зубы. Сложил письмо, опять развернул. Перечитывать не стал, скомкал, сунул в карман. Выбил из пачки сигарету, закурил. Пальцы машинально отбивали дрожь на железке дверного окна, взгляд бесцельно шарил по пролетающей мимо заснеженной полосе отчуждения, не натыкаясь ни на что, кроме поникших старцев–бурьянов.

Бросил докуренную сигарету, прижался горячим лбом к промерзшему насквозь косяку, полез в карман за следующей сигаретой и прикоснулся к чему‑то острому, угловатому. «Сережка Валина», — вспомнил он и резко, с силой сжал ее между пальцев.

Казалось, в самое сердце уколола острая боль.

«Нет мне прощенья — права Валюша. Сто раз права! Встретил впервые в жизни счастье настоящее и посчитал, что получил его, как должное, как подарок на именины. Ничему не научили ни беда, ни прежняя жизнь. Тютюшкался со своей обидой на всех и вся, занимался собственной персоной, из‑за честолюбивой опаски застыть надолго неучем–верховым пустился при первом же случае выбиваться в люди! Думал больше о себе, а не о человеке, который распахнул навстречу тебе душу. Ранил жестоко, бессердечно, не оценив ни силу, ни глубину ее чувств. Как же могла она поверить в искренность, в серьезность твоих намерений?» — казнил и позорил себя мысленно Карцев.

Поезд продолжал отбивать залихватски на стыках рельсов причудливый ритм. Потом начался подъем, и ход постепенно замедлился.

«Нет, так не может кончиться!» — сказал Карцев и распахнул дверь. Подождал, затем, бросив на ходу в сугроб чемодан, прыгнул с подножки следом.

Было за полдень, когда добрался по шпалам до Нефтедольска. Оставил вещи в камере хранения, пошел в усадьбу конторы искать Валюху. Почему бывший верховой расхаживает по усадьбе, никого не интересовало. О том, что он уезжал утром, знали только двое: Валюха да Саша, но ни той, ни другой в конторе не было, а на базе Искры–Дубняцкого сказали, что Алмазовой сегодня вообще никто не видел.

Карцев пошел по городу, раздумывая, как же ему повидаться с Валюхой? Домой зайти — Маркел там. Взять для виду поллитровку и отправиться якобы в гости, выпить на прощанье? Так ему в ночную, пить не станет. Да и не бог весть какие они приятели, чтобы являться к нему запросто. Нет, придется ждать вечера, когда Валюха в школу пойдет. Карцев подумал еще. Если на работе ее нет, то может и дома не быть. А не удастся ли встретиться на улице случаем? В магазин выйдет или так куда‑нибудь…

На ближайшей к дому Алмазовых остановке Карцев выокочил из автобуса и прошел по улице. Окна в квартире занавешены. Ясно, Маркел спит. Карцев долго топтался на углу, приглядывался внимательно к прохожим женщинам. К вечеру начало примораживать сильнее, и он, озябнув, принялся опять ходить туда–сюда, чтоб согреться. Скоро сутки, как он ел последний раз, а тут ветер принес такой аппетитный запашок хлеба, что слюнки потекли. Возле магазина стояла крытая машина, из нее выгружали свежие караваи.

Карцев свернул за угол купить хлеба и увидел Валюху. Празднично одетая, она шла с Маркелом, держа его под руку и оживленно разговаривая. Должно быть, она также заметила Карцева, потому что сразу остановилась, закрыв лицо руками и закусив губу. Вдруг громко рассмеялась, сказала что‑то Маркелу, и они повернули обратно. Даже издали было видно, как она нежно прижалась к нему, прямо тебе парочка влюбленных на прогулке!

У Карцева больно заныло под сердцем. «Так вот, оказывается, как обстоят дела! Не очень‑то она страдает из‑за моего отъезда, полсуток прошло и — утешилась… Ишь воркуют! Словно голубчики… — усмехнулся он горько. — Что же, так тому и быть. Уеду! Что меня здесь держит? Ничего не держит!» — повторил он, и это была неправда.

Держало его здесь многое. Он был уже привязан к людям, светлым узелком товарищества и совместной борьбы с силами природы, узелком, крепче которого нет. А Валюха… она всего лишь ниточка в том же узелке. Оттого что одна худая нитка разорвалась, узелок не развяжется.

«Худая… Почему ж я люблю ее такую? Еще сильнее, чем прежде?»

Он извлек из кармана скомканное письмо, разгладил в ладонях и прочитал еще раз.

— Не верю! — вскричал он с болью. — Это какое-то страшное недоразумение!

…Ночью Карцев был в Нагорном учебном комбинате, а в следующую субботу — опять в Нефтедольске, поджидал Валюху возле школы рабочей молодежи. И опять встреча не состоялась. Валюха вышла в группе учащихся, увидела его, крикнула насмешливо, как обычному знакомому:

— Привет, Виктор Сергеич! Вы, никак, в школу нашу поступаете? Или на свидание пришли к нашей ученице? У нас девочки — что надо! Желаю успеха! — И, рассмеявшись, удалилась со всеми.

Что кому…

…Зима уходила, стряхивая с крыш длинные и желтые, как лошадиные зубы, сосульки. Парной туман-снегоед спрессовал сугробы, а стремительные ручьи рассекли их на толстые куски, словно праздничный пирог.

Как по числу колец на пне молено узнать возраст дерева, так по прослойкам в снегу #егко сосчитать, сколько разметелиц отбушевало за зиму.

Прошла неделя–другая, и пегая от проталин степь молодо зазеленела. По берегам мелководных степных речек закудрявились пушистыми барашками ивы, а по мостовым Нагорного все еще уныло хлюпала жидкая грязь, и дворники старательно перелопачивали ее по мостбвой от тротуара к тротуару в онсидании, пока налетит из Заволжья хлесткий ветер и, высушив ее в прах, унесет на запад.

В один из апрельских дней после такого ветра Карцев сидел за столом в общежитии. От табачного дыма воздух в комнате был густой, но Карцева это не трогало, как не трогало и то, что сегодня на дворе: непогодь или вёдро. Коль на носу зачеты, то хочешь не хочешь, а сиди, пыхти. Изредка он поднимал голову, бросал через окно безразличный взгляд на серые ветки тополя, унизанные светло–зелеными, точно лакированными почками, и опять наклонялся над учебником геологии.

Осторожный стук в дверь не привлек его внимания. Крикнул он: «Войдите!», когда постучали еще раз — настойчивей и громче. Оглянулся, вскочил: в дверях стояла Саша.

— Можно?

— Пожалуйста! Какими судьбами? — воскликн л Карцев, не избалованный визитами, и, шагнув к Саше, пожал руку.

— Приехала вот… на курсы. Дождалась‑таки… Приветов вам привезла и письмо.

— От кого? — спросил поспешно Карцев.

— Вот, нате.

Саша вынула из сумочки конверт. Письмо было от Леонида Нилыча, и Карцев положил его на стол.

— Садитесь, — подвинул он стул.

Саша с модно взбитыми черными волосами, одетая в легкий плащ и в новые туфли, выглядела очень изящно. Присели. Саша спросила Карцева об учебе, трудно ли приходится, что идет интересного в Нагорном театре, почему он, Карцев, забыл про Нефтедольск, не приезжает. Карцев отвечал общо: занятий много, в театр не ходит, раз посетил филармонию, слушал в исполнении Московского академического хора «Реквием» Моцарта. В Нефтедольске не бывает потому, что незачем. Уж после курсор поедет, если поедет вообще.

Разговор тянулся ни шатко ни валко. Карцев и рад был визиту Саши, и не рад. Три месяца назад она явилась к нему на вокзал черной вестницей, а тех, кто приносит дурные известия, никогда не жалуют. В древности, как говорят, даже головы им рубили. Правда, Саша была невольной вестницей, а сейчас к тому ж, им предстоит и учиться в одних стенах.

Карцев встал, распахнул окно, чтоб проветрить комнату, и сел опять на свое место, поглядывая искоса на Сашу, барабаня пальцами по столешнице. Спросил:

— Ну а в конторе какие новости?

За последнее время в конторе свершились два, можно сказать, выдающихся события: получен план разведки новой площадки к югу от поселка Венеры н, второе, в Нефтедольском суде рассмотрено дело Алмазовых о расторжении брака. Разговоры не утихают уже месяц, никто не понимает, что между ними произошло. Жили тихо, мирно — и вдруг… Загадка какая‑то… Судебное заседание шло при закрытых дверях, не было ни скандалов, ни безобразий, от которых трудно уклониться в подобных случаях.

— Мы с Валей подруги, но и я толком не знаю, в чем дело. Твердит одно: «Жить с ним больше не буду», и все. Вас тоже удивляет? Я так и знала. Мне кажется, Валя к вам неравнодушна. Или я ошибаюсь?

Карцев смотрел на Сашу во все глаза. Три месяца он старался не думать о Валюхе, заедаемый тоскливым одиночеством, к которому пристали еще два безрадостных спутника: ощущение неясной вины и какой‑то недосказанности. Он чувствовал себя, как человек на эскалаторе метро поздней ночью: почти нет людей и много пустоты. Любовь продолжала тревожить его сердце, и в круговерти учебных будней не забывались горячечный блеск Валюхиных глаз, копна золотисто–каштановых волос, ее руки, плечи и сопутствующий им аромат белой сирени…

Рассказ Саши опять разбередил старое, тронул в груди незримую струну, и она болезненно зазвенела. Вспомнились слова Валюхи о «хвостах», которые необходимо обрубать, и вот — новость о разводе… Тем непонятней и странней представлялось теперь поведение ее в тот раз, когда они встретились случайно возле булочной, и последнее письмо с угрозой пожаловаться Маркелу. Карцеву трудно было издали уловить резкие колебания пылкой и строптивой характером Валюхи. Сбитый с толку, он задумчиво смотрел перед собой. Напротив сидела Саша — молодая, привлекательная, словно только что выкупавшаяся в хвойной освежающей ванне. Ее щеки покрыты легким румянцем, глаза проницательны и серьезны. Она как бы предупреждала: не пытайся меня обмануть, я вижу тебя насквозь… В житейской суете женщин, подобных Саше, часто не замечают, их спокойная, неброская внешность не вызывает волнения, но иногда наступает какой‑то необъяснимый момент, и у тебя будто глаза открываются. Ты уже не можешь смотреть на такую, как на остальных женщин, что встречаются тебе ежедневно. Однако для Карцева такой момент еще не наступил, и глаза его не открылись. Он думал: «Не мешало бы спровадить культурненько эту Сашу, иначе повадится ходить и не отцепишься. Да и товарищи по комнате нагрянут с минуты на минуту».