Тень всадника - Анатолий Гладилин

"Я одинок. Средь волн морских корабль меня несет. Зачем мне думать о других? Кто обо мне вздохнет?" Дело прошлое, но тогда во Флоренции лорд Байрон мне не понравился. Богатый сумасброд, с жиру бесится, жаждет сочинить себе биографию. Подкинуть ему парочку моих? А ведь было что подкинуть. Все, кроме капрала Дюпона, полагали, будто я на севере Норвегии, а я в ту же ночь, расставшись с четой Бернадотов (отныне - королевской четой), сменил карету, домчался до Мальме, пересек на рыбацкой лодке пролив и из Копенгагена на перекладных через всю Европу - до Италии. Зачем понадобилась такая авантюра? Затем, что авантюрой было ехать туда, где меня могли ждать. Тогда мной руководила еще не Система, а здравый смысл. Отречение от престола - слишком рискованный шаг, и за благородные поступки, как правило, наказывают. Спустя несколько месяцев мне сообщили, что капралом Дюпоном никто не заинтересовался, и я понял: можно спокойно возвращаться в Норвегию, можно доверять королю.

Адрес во Флоренции я выбрал не случайно. По агентурным сведениям, там, в одной неприметной кафетерии, собирались бывшие офицеры Великой Армии, выброшенные на итальянский берег, как матросы после кораблекрушения. Местная полиция вынюхивала заговоры карбонариев, а на ностальгически настроенных старых вояк смотрела снисходительно. Идеальное место, чтобы залечь на дно. В кафетерии меня узнал лишь один человек и тут же подсел ко мне за столик. Мы беседовали вполголоса:

- Кто вы теперь, маршал Бернадот?

- Граф Карл Валленберг. А вы, маршал Ней?

- Итальянский негоциант Микаэль Тампорелло. У меня здесь прибыльные магазинчики и фабрики. Я не задаю вам вопросов. Если вас занесло в это захолустье раннего Возрождения, значит, так нужно. Я все помню... граф. Услуга за услугу. Располагайтесь в моем доме как в своем собственном.

Синьор Тампорелло ввел меня в круг избранных отставников и в курс событий на Средиземноморье, о которых, признаться, я имел слабое представление. Поэтому, когда в кафетерию заявился сэр Джордж Гордон Байрон, я смог ему подробно объяснить положение в Греции:

- Милорд, борцы за независимость ненавидят турок, но в первую очередь ненавидят друг друга. Дело кончится гражданской войной и иностранной оккупацией. Милорд, в Греции вы ничего не поймаете, кроме сифилиса или пули в лоб.

Грубо, конечно. Надо отдать ему должное: милорд не обиделся, воспринял это как солдатский юмор.

Время расставило свои акценты. Мои прогнозы были отчасти верны. Байрон погиб, Греция пережила гражданскую войну и оккупацию египетской армии, однако в итоге милорд оказался прав. Греция добилась независимости, Джордж Байрон вошел в историю как герой борьбы за освобождение, а я на старости лет могу хвастаться: мол, мне посчастливилось разговаривать с Великим Поэтом.

"Мой пес, быть может, два-три дня повоет, и тот, другим накормленный, меня укусит у ворот". Лорд Байрон имел в виду себя, а получился мой портрет. Призрачный корабль переносил из эпохи в эпоху вечного странника. Ни жен, ни детей, ни собак, ни кошек. Никакой живности. Никто не вспомнит, зато никто и не укусит. Классическое одиночество. Специфическое одиночество, как правило, в большой мужской компании. Опять крутанули штурвал, и отчетливо проступили зеленые холмы, обветренные каменные ущелья, высокие водопады. Южная Африка, англо-бурская война, третий не прикуривает. Британский журналист, юный сноб и спортсмен (про него рассказывали, что в Кейптауне он не пропускал ни одной бабы), некий Уинстон Черчилль мне объяснил: "Первый прикуривает - бур берет винтовку. Второй прикуривает - бур целится. Третий прикуривает - бур стреляет". (Странно, почему сейчас в Америке не применяют это радикальное антитабачное средство?)

* * *

...Так продолжалось до 3 мая 1975 года. (Дату запомнил. Еще бы не запомнить!) После лекции в университете Дофин подваливает ко мне... Тут надо тщательно выбирать слова. Почему? Сами поймете. Назовем ее Небесной Красоткой, Н.К. И на очень плохом французском осведомляется: не узнаю ли я ее?.. Я завожу механическую шарманку, дескать, пардон, мадам, пять лет тому назад на Кавказе попал в автомобильную катастрофу, отшибло память.

- А по-русски вы говорите?

- По-русски говорю.

- Хотите, я вам расскажу, Антон Сангустов, каким вы были в России?

И поехали мы с Н.К. в Бельвиль, где в арабском квартале она снимала крохотную квартирку в доме, обреченном на снос. На кой хрен мне это понадобилось? Примо: обязан бы докладывать (естественно, не университетской кафедре) о всех своих контактах с выходцами из Советского Союза; контакты не возбранялись, а поощрялись - надо было установить, кто и с какой целью на меня выбежал. Секондо: в моей легенде кое-что не стыковалось. Отца Антона Сангустова, французского военнопленного, увезли из немецкого лагеря Треблинка в Россию и там интернировали. То есть он был в числе "пропавших без вести". Тем не менее в шестидесятых годах, когда отец умер, меня разыскали. Причем хлопотало не французское посольство, а шведское. Благодаря дипломатическим демаршам я получил эмиграционную визу и прилетел в Вену. Тут неувязка: шведы меня не принимают, да и французы особого энтузиазма не проявляют. Вот с этого момента я как бы пробуждаюсь. Хорошо помню: сижу в номере "Хилтона" и бесконечно повторяю строчки из Лермонтова (зря Дженни меня обвиняет в пренебрежении к русской поэзии): "Нет, я не Байрон, я другой". То, что не Байрон - никаких сомнений. Но кто? И опять провал. В поезде по дороге в Германию постепенно начинают проясняться контуры "другого". Свободно читаю немецкие надписи. Сопровождают учтивые молодые люди. Говорим по-французски. Потом едем на машине в Гармиш и начальник американской разведшколы меня приветствует на английском:

- Как поживаете, мистер Сан-Джайст?

В Москве Антон Сангустов учил французский и шведский. Я же бодро отвечаю:

- Fine! Thanks. And you?

Ладно, извините за лирические отступления. Важно, что я почти сразу увидел странности в биографии Антона Сангустова. Теперь мне понятна суть интриги, сдержанность французов и шведов, а тогда я долго пытался разобраться, поэтому и ухватился за Н.К., подумав, что из ее рассказов выужу подробности, меня интересующие.

Итак, мы за столом чинно пьем кофе. На противоположной стене я замечаю таракана, преспокойно выползшего из кухни. Среди бела дня. Ну и дыра! А Н.К. похоронным тоном повествует историю Антона Сангустова, который, будучи аспирантом Московского университета, соблазнил студентку. Правда, немедленно следует поправка: не соблазнял, была большая взаимная любовь. (Для справки: в подобных случаях маленькой любви в природе не существует.) Затем влюбленный аспирант робко признался девушке, что он женат, и жена, племянница советника французского посольства, ждет его в Париже. Гордая студентка, хоть и была беременна, про беременность ничего не сказала, залепила Антоше в морду и перешла в педагогический институт, чтоб мерзавец навсегда исчез из ее жизни, ибо порядочные люди так не поступают.

Разумеется, я уже догадался, куда Н.К. клонит. В конверте на столе небось фотографии приготовлены. Ограничится ли наша свиданка банальным требованием денег (что неудивительно в ситуации Н.К.) или начнут меня шантажировать? И кто там в соседней комнате? Дверь плотно прикрыта, да стены картонные. Все слышно. Товарищи из КГБ подстроили западню? Какая топорная работа!

H.К.:

- Антоша, неужели ты ничего не помнишь? Еле-еле тебя разыскала. Фамилию изменил, законспирировался, как чистый шпион.

"Чистый шпион" бубнит:

- Гололед. Машину занесло на вираже. Десять раз перевернулись, пока не врезались в дерево. Отшибло память.

Крик:

- Надо было бы, чтоб другое тебе отшибло! Все мужики сволочи! Как в постель лезть - помнят...

И так далее и тому подобное. Полный подарочный набор. Базар русской бабы. Никогда не слыхали? Ваше счастье.

Ну, думаю, какой ты везунок, Антон Сангустов. Легко отделался, всего лишь по роже вмазали. Кто же тебя, сердечного, надоумил вовремя брякнуть про жену в Париже? И еще я думаю, что пора "товарищам" высунуться, ведь истомились за дверью. Любопытно, с чем они высунутся. Местная инициатива или нарушение конвенции? По правилам Системы я в акциях против страны, в которой родился, не участвую, но и меня оттуда не трогают.

Действительно, дверь скрипит. Появляется девочка лет восьми в синем длинном платье безобразного советского пошива. Короткие вьющиеся волосы закрывают лоб. Смотрит на меня волчонком.

Я смотрю на девочку. Красивая, похожа на мать. А глаза мои. Я бы ее и на улице узнал.

Ее Высочество Моя Дочь.

- Пойдем, - говорю, - купим тебе джинсы.

Пошли.

Через неделю я их перевез в новую двадцатиэтажку на бульваре Сульт. Я понимал, что Н.К., бесспорно, женщина выдающихся качеств. Отважилась родить, не рассчитывая на мою материальную помощь. Растила девочку самостоятельно. Прошла все унижения в ОВИРе и добилась выездной визы по израильской линии, хоть сама была стопроцентно русской. Сломала сопротивление французской бюрократии (французы советских эмигрантов не жаловали) и приехала в Париж. Все так. Но я никогда не простил Н.К. этот ор в присутствии ребенка.