Крик ворона - Дмитрий Вересов

— Да. Если мешает, то… — Я растерянно посмотрел на Лизавету.

— А книжки интересные у вас есть? У папы большая библиотека, только я уже все прочитала, кроме геологических. Они скучные и непонятные.

— Нюта, как не стыдно… — начала Лизавета.

— Есть, правда немного, — сказал я. — Вообще-то книги я держу в другом месте. Но если хочешь, я принесу.

— Хочу, — заявила Нюточка. — А можно я посмотрю какие есть?

— Можно, — поспешно сказал я, опасаясь, что Лизавета опять начнет стыдить эту очаровательную и бойкую девчонку. Но та лишь пожала плечами и сказала:

— Только сначала руки помой и поешь. Нюточка сквасила рожицу, но послушно вышла из комнаты.

— Ты уж не серчай на нее, — сказала мне Лизавета. — Очень она у нас до книг охочая. От дела не сильно оторвет, если зайдет поглядит?

— Нисколько, — искренне сказал я. — От одиночества тоже устаешь.

Она как-то странно посмотрела на меня и дотронулась до моего локтя.

— Я ж тоже вроде как одна получаюсь. О наболевшем-то и словом не с кем перекинуться. Вот и распустила язык, дура старая… Так что извини, коли что. Ты только Татьяне про наш разговор не рассказывай. Не любит она, когда про нее… И главное, не убеждай ее, что Павел… что нет его. Убедить не убедишь, а только расстроишь. Пусть и неправда, будто живой он, да только одной этой неправдой она и живет.

— Понимаю, — сказал я. — Ничего не скажу. Еще неизвестно, получится ли вообще поговорить с ней.

— Получится, — убежденно сказала Лизавета. — Теперь получится.

Воротясь в свою берлогу, я начал интенсивно наводить уют — уборка, проведенная утром, была, так сказать, для внутреннего потребления и на прием гостей не рассчитывалась. Убирая в шкаф выходные брюки, пристроившиеся на рабочем столе, оттирая от месячной накипи чайную чашку — а вдруг Нюточка захочет чайку? — раскладывая стопочками книги и рукописи, я непрестанно думал, думал… И постепенно стала складываться некая картина.

Татьяна Ларина… Вот почему прекрасная соседка сразу показалась мне такой знакомой.

Я никогда не был большим любителем кино, а уж советские массовые фильмы не смотрел даже по телевизору, предпочитая отстоять очередь, но увидеть «нетленку» — Феллини, Тарковского, Висконти. Или уж какой-нибудь крутой боевик из тех, что изредка, раз в три года, доползали до отечественного зрителя. Естественно, фильмы с Лариной прошли бы мимо моего внимания, если бы не одно обстоятельство.

Когда-то я был близок к группе ленинградских художников — молодых, неофициальных и, конечно же, крепко пьющих. Мы нередко собирались у кого-то из них дома или в мастерской и начинали гулянку, которая при благоприятном раскладе плавно переходила в многодневный запой. Группа состояла из нескольких молодых людей разной степени бородатости и девушки — удивительно милого, обаятельного и разносторонне одаренного создания. Она рисовала, лепила, работала по ткани, дереву, железу, создавая оригинальнейшие композиции, успешно занималась мультипликацией, писала потрясающие стихи, пела под гитару. (Впрочем, все это она не без успеха делает и сейчас. Оленька, сестренка, ау! Привет тебе!) На наших сборищах, где-то после третьего стакана, мы частенько пели, хором и поодиночке. Неизменным успехом пользовался один романс, исполняемый Оленькой столь проникновенно, что даже вечно пьяный и неизменно громогласный Митя Ш. (ныне оголтелый трезвенник) замолкал, подпирал голову мощною рукою и слушал, роняя скупую мужскую слезу. Однажды я припозднился, прослушал Оленькин романс на относительно трезвую голову и сподвигнулся на комментарий:

— Ой, сестренка, какая улетная вещица! Слова чьи, Дениса Давыдова?

— Ты каждый раз спрашиваешь, — без особой радости отвечала Оленька. (Вот те раз! Ничего не помню!) — А я каждый раз отвечаю: слова мои, музыка тоже моя.

Свой восторг я выразил принятым в этом кругу образом: завопил «А-а-а!», закатил глаза и медленно сполз со стула на пол.

— Я эту песню еще в десятом классе сочинила, — продолжала Оленька. — Ее даже в кино пели, и в титрах моя фамилия значилась.

— Оппаньки! — воскликнул я. — А что за кино?

— Тебе, браток, точно лечиться надо, — вмешался Шура, Оленькин муж. — Мы ж его всей командой у Вильки Шпета смотрели, на День Милиции. Ты еще потом все Анечку доставал, чтобы с Лариной тебя познакомила.

— Какого Вильки? — голосом умирающего больного спросил я. — Какую Анечку? С какой Лариной?

— Вилька Шпет — это скульптор. Анечка — артистка, его жена. Ларина — тоже артистка, которая в этом фильме играет и Оленькину песню, поет, — пояснил невозмутимый и обстоятельный Шура.

Что-то с памятью моей стало! Надо меньше пить! — А фильм-то хоть как называется? — задал я последний вопрос.

— «Особое задание», — ответил Шура. — Между нами, мандула редкостная. Но песня хорошая.

Оленька улыбнулась и погладила его по макушке. Вскоре после этого явились возмущенные соседи и пообещали вызвать милицию. К тому же выяснилось, что все выпито, а денег ни у кого не осталось. Так что пришлось расходиться вполпьяна, я даже на метро успел. А потому содержание этого разговора я запомнил крепко и на следующий же день принялся изучать репертуар кинотеатров и программу телевидения на предмет «Особого задания» — хотелось все же услышать Оленькину песню, увидеть в титрах ее фамилию и посмотреть, наконец, на столь взволновавшую меня Ларину.

Искомое я нашел на третий день: «Особое задание» шло на дневном сеансе в «Свете», маленьком кинотеатрике на Большом, где крутят старые и документальные фильмы. Под каким-то предлогом я отпустил остохреневших студентов, вскочил в троллейбус и успел к самому началу сеанса. В зале сидели десяток старушек и парочка хулиганистых школьников, явных прогульщиков. Фильм полностью оправдал Шуркину оценку. Революционно-патетическая мура, содержание которой я начисто забыл, не успев даже выйти из зала. В памяти осталась только Татьяна Ларина. Ее внешность, голос, движения потрясли меня. Она воплощала в себе все то, что было недодано мне в этой жизни. Я же в свою очередь потряс жену, явившись домой с букетом пышных гвоздик. Она подозрительно принюхалась, не пахнет ли от меня спиртным или чужими духами — а мне просто хотелось праздника. Но праздник упорно не начинался, и через месяц я забыл и про Ларину, и про свои глупые грезы.

Вспомнил я о ней и о них года через два, прочитав заметку о том, что чехословацкий фильм «Вальс разлук», одну из главных ролей в котором сыграла советская актриса Татьяна Ларина, получил на Каннском фестивале приз за лучшую операторскую работу. Я дал себе слово непременно посмотреть этот фильм, но в нашем прокате он так и не появился, и я снова забыл…

Мои воспоминания прервал резкий звонок. Я снял трубку телефона, но услышал там лишь долгий, непрерывный гудок. Звонок повторился, и только тогда я сообразил, что звонят в дверь — впервые за все пять месяцев моего пребывания в этой квартире.

— Нюточка! — вспомнил я и помчался открывать.

Она вошла, с любопытством осмотрела прихожую, ничем не заслуживавшую такого внимания, заглянула на кухню и только потом спросила:

— Можно войти?

— Вошла уже, — рассмеялся я. — Книжки смотреть?

— Ага. Где они у вас?

Я провел ее в комнату, показал полку и стопку книг на столе. Она затихла и принялась снимать книги с полки, разглядывать, ставить на место. Я молча следил за ней.

— Это что? — Она показала мне черную книжечку.

— Это «Дхаммапада», буддийская книга.

— А-а… — Она уважительно потерла книгу ладошкой, поставила на место и взяла другую. — А это?

Это Марк Аврелий. Был такой римский император.

— А это? — В руках у нее был толстый том в кривоватом кустарном переплете.

— Это философ Лев Шестов.

— Хороший? — серьезно спросила она.

— Хороший, — столь же серьезно ответил я.

— Тогда почему так плохо напечатано? — Она ткнула пальчиком в блеклые, расплывшиеся машинописные строчки.

— Это называется самиздат, — объяснил я. — Раньше за такую книгу могли здорово наказать.

— А сейчас?

— Сейчас тоже могут.

— Понятно. — Она опасливо положила книгу и потянулась за следующей. — Какое название смешное, почти как «Винни-Пух»!

— Ну, это не совсем «Винни-Пух», — пробормотал я, покрываясь испариной: эта маленькая чертовка безошибочно выбрала четыре любимейших моих книги.

Нюточка раскрыла «Пополь-Вух» и, наморщив лобик, стала громко читать:

— Это — рассказ о том, как все было в состоянии неизвестности, все холодное, все в молчании, все бездвижное, тихое; в пространстве неба было пусто… Это — первый рассказ, первое повествование. Не было ни человека, ни животного, ни птиц, крабов, деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов; существовало только небо… Поверхность земли тогда еще не появилась. Было только холодное море и великое пространство небес… Не было еще ничего соединенного, ничто не могло произвести шума, не было ничего, что могло бы двигаться или дрожать или шуметь в небе… Не было ничего, что существовало бы, что могло бы иметь существование; была только лишь холодная вода, спокойное море, одинокое и тихое. Не существовало ничего… В темноте, в ночи была только лишь неподвижность, только молчание…