Шифр Шекспира - Дженнифер Ли Кэррелл

— В этой книге должно быть что-то, чего нет в других, — сказал Мэттью. — «Мой яковианский magnum opus» — так говорилось у Джема.

Однако на титульной странице мы ничего не увидели, кроме двух подписей и четверостишия. Зато бумага была опалена по краям и покоробилась от воды. Видимо, кто-то (Офелия?) пытался выявить шифровку посредством воды или какого-то раствора и жара. Зная, что некоторые невидимые чернила, остынув, исчезают, Атенаида зажгла свечу и попробовала еще раз разогреть страницу.

Бесполезно.

Я полистала страницы, ища другие пометки. Они встретились только в «Гамлете» — Джем, по-видимому, сделал их во время подготовки к выступлению. Двойной смысл в них не угадывался, хоть тресни. Я взяла бокал и в задумчивости пошла с ним по комнате. Послание должно было быть рядом. Должно было…

Открыв дневник, я снова посмотрела на строчку, в которой Офелия точно цитировала письмо Джема: «PS. Чтобы развеять твои сомнения, скажу: загляни в наш яковианский magnum opus. Координаты зашифрованы там — 1623, страница с подписью». Я покусала губу. Что-то мы пропустили.

Так что же?

Я была готова отдать все на свете, лишь бы еще раз перечесть письмо Эмили Фолджер — оно, как и все мои книги, осталось у Барнса в Стратфорде. Черт бы побрал этого сэра Генри! Я закрыла глаза и постаралась зрительно представить нужную страницу. Там было написано «Яковианский magnum opus, с. 1623». Слово перед датой расплылось. Вроде бы так, но без письма наверняка не скажешь.

Тут я поставила бокал на стол и снова согнулась над дневником. Когда Роз оставила мне подсказку на обороте каталожной карточки, она написала «яковианский magnum opus, с. 1623», указывая на первое фолио, и я уцепилась за одно это толкование. В контексте творчества Шекспира, времени правления Якова Первого и 1623 года оно многое объясняло.

Однако, приняв одинокое «с» Офелии за сокращение слова «circa» («около»), Роз, безусловно, ошиблась. Стоило подставить слово «ciphered» — «зашифровано», — которое совершенно точно было у Джема, и фраза теряла свою однозначность.

Если верить Роз, цифры «1623» относились к magnum opus, величайшему творению. А из письма Джема выходило, что они могли указывать на шифр. В таком случае дата «1623» не обязательно соответствует выходу книги. Значит, речь может идти вовсе не о фолио!

— А нет ли особого шифра, датированного тысяча шестьсот двадцать третьим годом? — спросил Мэттью, заглядывая мне через плечо.

Я обернулась и посмотрела ему в глаза. Во рту у меня пересохло, голова слегка кружилась.

— В этом году Бэкон опубликовал «О достоинстве и приумножение наук» — латинский вариант своего же труда «О пользе и успехе знания».

Мэттью округлил глаза.

— Шифр Бэкона!

— Сэра Фрэнсиса Бэкона? — переспросила Атенаида.

Я кивнула. Того самого Бэкона, которого Делия и многие другие хотели видеть под маской Шекспира. Именно ему я предназначила вторую кабанью голову химеры. Его книга закладывала систему классификации, изучения и восприятия всего массива человеческих знаний. А в латинском ее издании, которое оказалось длиннее первоначального, английского, был целый раздел, посвященный шифрам, в том числе авторского сочинения.

— А у Гренуилла не было с собой тома «О достоинстве и приумножении наук»? — произнесла я севшим голосом.

— Нет. — Атенаида была тверда, как кремень.

— А еще чего-нибудь из Бэкона?

— Только «Опыты».

Она прошла к сейфу и вынула книгу потоньше. Я наскоро пролистала ее. Чтобы использовать шифр Бэкона, Джем должен был написать что-нибудь между строк либо выделить отдельные буквы, одним словом, сделать пометки.

Страницы «Опытов» содержали только текст и ничего больше.

Я обежала стол.

— А еще что-нибудь той эпохи?

— Посмотри сама. — Мы стали вытаскивать из шкафчика книги и составлять на столе, попутно пролистывая. Джем Гренуилл был, конечно, мошенником и первостатейным негодяем, но в начитанности ему не откажешь. Его коллекция вмещала тома Теннисона и Браунинга, Диккенса и Троллопа, Дарвина, Милля и Маколея. Но книг эпохи Возрождения среди них больше не было. Да и каких-либо других надписей, кроме его росчерков на фронтисписах, мы не находили. В отличие от Роз у него не было привычки исписывать все прочитанное.

Я приободрилась было, когда обнаружила «Ренессанс» Уолтера Питера, но и он оказался «пустым».

— Должно же быть что-то еще, — сокрушенно сказала я, дойдя до последней страницы. — Вы купили все его книги?

— Все, принадлежавшие ему — на памяти мистера Хименеса.

Что, если он не подписал какую-то из них? Что, если она завалилась куда-то, попала в чужие руки или была зачитана до дыр? Всякое могло случиться. Я уперлась ладонями в стол по обе стороны от дневника и подалась вперед:

— Позвоните и спросите.

— Сейчас четыре утра, Катарина. А в Аризоне и вовсе три.

— Они — фермеры. Встают рано. Может, почти встали.

Атенаида вытащила мобильный, сделала глоток вина и набрала номер. В трубке кто-то ответил.

— Да… Нет! — Ее глаза сверкнули. — Минутку… — Приложив руку к микрофону, она сказала: — Только одна книга. Семейная Библия.

У меня застучало в висках.

— В чьем переводе?

— Она не знает. Очень старое издание, говорит.

— Попросите посмотреть.

Где-то на аризонском ранчо миссис Хименес отправилась листать Библию. Я, едва дыша, повисла над столом, глядя поверх каминной полки прямо в невидящие глаза Офелии Миллеса.

— На титульном листе написано, — произнесла Атенаида, — «Издана в 1611 году и получила распространение как Библия короля Якова».

Я схватилась за край стола, чтобы не упасть.

— Яковианский magnum opus, — проговорил Мэттью. Глаза его блестели. Вот оно, наитие!

Так и было. Так должно было быть. Ведь «яковианский» говорит о принадлежности к Якову, или Иакову, королю Англии. Его Библия была единственным коллективным шедевром — это даже вошло в поговорку. Одним из первых указов, принятых им по восшествии на престол, король Яков повелевал своим епископам изменить прискорбное, как он выразился, состояние, в котором пребывала английская Библия. На его взгляд, ее переводили слишком многие, но никто не учитывал последние толкования в области греческого и древнееврейского. Полагая себя поэтом и интеллектуалом, король пожелал, чтобы новая Библия стала точнее и благозвучнее, пригодной для чтения с кафедры — одним словом, такой, которая угодила бы всем его подданным.

Епископы справились с задачей лучше, чем кто-либо мечтал. Целых три века Библия короля Якова главенствовала в англоговорящих церквях. Большей частью поэтому Шекспир был одинаково родными в самой Англии, и в ее колониях до середины двадцатого века, когда получили хождение и другие переводы, а прихожан в церквях поубавилось. До того времени верующие слышали яковианский язык каждую неделю, и эти чтения, интонации и лексикон оставляли неизгладимый след в языковых обычаях и мыслях. Выражения, подобные «даже если и пойду долиной тени смертной», «чти отца твоего и мать твою», «не убий», «благословенна ты в женах» и «не бойтесь: я возвещаю вам великую радость» звучали если не повседневно, то узнаваемо и немудрёно. Миллионам англоговорящих людей Шекспир казался так же естественен, как воскресная проповедь.

— Далеко отсюда до ранчо Хименесов? — спросила я.

— Два часа езды, — ответила Атенаида. — Если поспешим, через час будем в Аризоне.

— Тогда передайте, чтобы ждала нас к пяти.

— Библия не продается, — предупредила Атенаида.

— А нам и не нужно ее покупать. Хватит одного просмотра.

Атенаида отложила телефон и подняла бокал:

— Vero nihil verius!

Мы чокнулись и выпили. Я подхватила кипу книг со стола и отнесла к сейфу. Мэттью шел рядом с такой же кипой.

За спиной у меня раздался кашель и булькающий хрип. Я оглянулась. Атенаида судорожно шевелила губами, но мы не услышали ни звука. Ее лицо покраснело, бокал из руки выпал и разбился вдребезги, а через миг она осела на пол.

Мы подскочили к ней. Пульс еле прощупывался. Трудно было сказать, дышит она или нет.

— Звони девять-один-один! — крикнула я, падая на колени.

— Я знаю, как делать ис… — начал Мэттью.

— Бегом! — Меня уже трясло. — И разыщи Грасиэлу!

После секундного колебания он поднял телефон Атенаиды. И тут свет в доме погас.

Сердце как будто остановилось. В темноте не было видно ни зги, а я все давила Атенаиде на грудь, надеясь ее оживить.

— Ты где? — заикнулся Мэттью.

— Грасиэла! — рявкнула я.

Он ушел.

Я не переставала толкать, перенося весь свой вес на ладони, потом начала делать искусственное дыхание. Глаза понемногу привыкали к темноте. Два выдоха — пятнадцать толчков, снова выдох… «Дыши, черт тебя побери!»

Я остановилась послушать биение сердца и заодно проверить пульс. Пульса не было. Дыхания — тоже. «Нет жизни, нет», — как говорил сэр Генри, глядя на миссис Квигли.