Карманный оракул (сборник) - Дмитрий Быков

«Мы русские, нам свобода не дорога, нам великое дело подавай!» – писал Тютя, задыхаясь от аппетита, и все твиттили и ретвиттили, а уж какие люди теперь френдили! Довольно, побыл либералом, побыл черносотенцем – пора и завоевателем: в армии не служил – хоть тут наверстаю.

И еще взял немного фуагры, и чавкал нарочно. Но никто не оборачивался.

Наступал полковник Воротынцев на Крым, радуясь, что наконец-то вместо паркетной шагистики досталось делать правильное военное дело, и не под командой мебельщика с бабами, а по приказу самого что ни на есть Чрезвычайного, который, правда, нехорошо улыбался, словно что-то свое обо всем этом понимал; ну да им видней, а наше дело солдатское – защищай женщин и детей да охраняй территориальную целостность; и шел, шел от самой границы, и все никак не мог развидеть женщин и детей, которых целостность надо бы ему защитить. Милиция при виде его поднимала руки, но улыбалась нехорошо, как и Чрезвычайный. В Харькове и Донецке встретили его хорошо организованные женщины и дети с солью – хлеба, сказали они, у них нет и долго теперь не будет. Но улыбались тоже не очень хорошо и, разойдясь, тотчас принялись что-то жевать. Полковник предложил им хлеба, и они робко отщипнули по кусочку, но есть не стали.

Так дошел Воротынцев на своем танке до самого Крыма, и разбегались от него люди с флагами – и с украинскими, и с российскими – и невмочь было додумать Воротынцеву, кто шибче бежал. Все шибко бежали. В самом Крыму увидел он военных без знаков различия и решил было, что это и есть те самые насильники с Запада, которые топчут мать, – но они так на него посмотрели, что он сразу понял: свои. Никто другой так смотреть не умел.

– Вы чьих же будете? – робко спросил полковник Воротынцев.

– Чьих надо, – сказал человек без знаков, и досмекнул Воротынцев: спецназ.

– Дак а я на што ж? – спросил он, разведя руками на полный размах.

– А штоб женщин и детей, – пояснил спецназовский.

– Никак не понял, – честно доложил полковник.

– Ну смотри, – доходчиво, да неприветливо объяснил спецназовец. – Мы вошли защищать женщин и детей, так? Ты видишь изнасилованных женщин и детей?

– Никак не вижу, – по форме отвечал Воротынцев. Тут были тонкие политические игры, тут он чего-то не дотумкивал.

– Ну так обеспечь, – просто предложил спецназовец.

Воротынцев уперся взглядом в крымскую землю. Голова его почти дымилась. Наконец он понял и улыбнулся так же нехорошо, как Чрезвычайный.

– Так есть! – скомандовал он сам себе и пошел искать женщин и детей.

Варя Бутенко переехала к Ване Коркину вот уж два года как; познакомились они в Крыму на отдыхе, где Варя не слишком прибыльно торговала квартирами, а Ваня рассекал на водном мотоцикле, распугивая робкую крымскую природ у. Поманил он ее к себе, и она переехала, перевезла в хмарную Москву сияние серых глаз и загорелые плечи. Хорошо они жили, но в последние два дня не было между ними лада.

– Захватчик ты, имперец, – говорила Варя. – И всегда был имперец.

– Да ведь это же наша земля! – говорил Ваня.

Ему было двадцать два уж, и он читал Старикова.

– Это греков земля и генуэзцев, – не отступала Варя. – Вы договор писали, гарантии давали.

– Так ведь эти же… с Запада… всем, которые по-русски знают, вырывают язык!

– Не вырывают, а гарантируют, москальская твоя башка! Кому ты веришь, Киселеву?

– Это ты веришь Киселеву! – орал Ваня; он подумал про другого Киселева, их много было в Марте Четырнадцатого. – Вы одних олигархов на других сменили!

– Мы?! – аж задохлась Варя и запунцовела смуглым лицом. – Это вы одних олигархов на других сменяли, потому что вы нация рабов, вы угро-финны, а не славяне!

– Ваши славяне за Януковича голосовали, а у нас уровень жизни повысился!

– У вас биржа обвалилась, вам никто теперь не подаст!

– Очень нам надо, чтоб подавали! Мы с протянутой рукой не стоим, сами нефть есть будем!

Набросился на нее, как в первые, бывало, дни. Закипела страсть, как давно не кипела.

– Рабы, – повторяла. – Захватчики.

Цаловались.

Сплотка глав «Ходорковский в Цюрихе».

Сидел, думал.

И так – плохо, и так – нехорошо.

Сказать нельзя, а и не сказать нельзя.

Бегал по комнате, как по камере, смотрел в окно: не видно признаков? Нет, не видно. Так, видно, и помрем в изгнании, не увидев броневика. А – история? а – неотменимые законы? Но тогда – сказать! А если другие законы? если все теперь иное? Договорились же по-пацански… Но – с кем договорились? если уже зашаталось под ним? А меж тем – молчит Запад, глотает, хавает. Меркель – «утратил чувство реальности»? да – ведь слова, все слова. Они этими словами и его поддерживали, пока сидел. А – что могли? да могли уж, верно. Но – сглотнули, схавали и теперь схавают. Постоял среди комнаты, уже чуя под ногами броневик. Да – после-то что, за броневиком-то? Полгода триумфального шествия, а потом опять кровавая каша, и уж никакого бизнеса, конечно. И – еще на тридцать лет один день Ивана Денисовича.

Но не молчалось, толклось, острием наружу пырилось: сказать! Сказать всю правду про зарвавшегося вождя, про экспансию, про братоубийственность… Ведь потому и выкинули, что – боялись: слово его теперь много весило. А – и не было полной веры: история историей, а ведь никогда ж допрежь полностью не повторялась!

Написал название: «К гражданам России».

Перечитал. Стер.

Вскользь по новостям:

«Оскара» да ли за «12 лет рабства» (это сколько ж нам «Оскаров», по заслугам-то!). Обрушился мост под Петербургом. Объявлено строительство моста в Керчь. Союз биатлонистов России выдвинул Кущенко. Гражданские активисты, протестовавшие против войны, получили по пять суток. Оскар Писториус не признал себя виновным в убийстве подруги. Барак Обама заявил, что не хочет конфронтации. Клиника «Он ее!» гарантирует вам подъем всего, что висит.

«Не встает – так уж не встанет!» (Владимир Даль, «Пословицы русского народа»).

И тот, другой, в это время ходил взад-вперед. Но – уже облегчение было. Потому что назад не отыграть. Маленький, жилистый, он один удерживал всю конструкцию, да и – всю державу. Так дума лось ему. И тут уж неважно, большого ли ты ума, предвидишь ли далеко на послезавтра, жалеешь ли кого и почему. Тут – сложилось, обернулось так: ты один, и после тебя прежней России не будет. Что будет – неведомо, но – другая. То ли лоскутное одеяло субъектов, то ли распад по Уралу, то ли Китай с Европой, то ли Нюренберг, то ли – во что никто не верил, и сам Немцов с Навальным не верили, – правовое государство от Калинингра да до Тихого океана. А ее, заповеданную, прежнюю, матричную, предками политую и прочая, – он удерживал один.

И – не удержать ее было без войны. Это знал, чувствовал. По истории читал.

Не то чтобы она гнила без великого дела – гнить она умудрялась и при великом деле, – а просто надо же было как-то съединить, хоть какими-то скрепами скрепить. И когда уже не действует прежняя война, тогда – надобна новая. Все они знали это – и тот, Палкин, и следующий, усач. Она все списывала, все разрешала; и хотя была она первым шагом в воронку, это был единственный ход.

Да ведь – не завтра еще? Завтра-то закричат: на Крым, на Крым! На Львов! на тигров!

На полгода должно хватить, а там вдруг чудо? Везло ему с чудесами. Вдруг еще что рухнет где у них, так, глядишь, и нефть подрастет…

Подозвал собаку – лизнула и побежала прочь. Так и все они прочь побегут, чуть закачается он. Ни одному верить нельзя, и уж одно хорошо – если действительно в воронку, то и вся эта мразь погибнет. Никто улететь не успеет, быстро все будет. Как тогда. Он еще теперь, в Марте Четырнадцатого, все понимает. А они еще думают: может, обойдется? Может, так, попугал – и не будет ничего?

Дудки вам, голубчики. Сам погибай – и товарища подтолкни.

Отвинтил колпачок и подписал.

«Тот же лоб, да о грабли хлоп; у нашего лба такая судьба!» (Владимир Даль, «Запретные пословицы русского народа»).

Эпопеи точно не будет, а насчет Тюти и Воротынцева все оказалось в тютельку. Тютя стал по том кем-то вроде пресс-секретаря при Стрелкове.

Русская противофаза

Недавнее (10 августа 2014 года) пророчество Эдуарда Лимонова о том, что грядет всемирный кризис демократии, а стало быть, ужесточение режимов сначала в кризисной Европе, а потом и в Штатах, заслуживает внимания уже потому, что Лимонов многократно доказал свои прогностические способности. Он видит дальше большинства не потому, что много знает, а потому, что много понимает, как и положено писателю, традиционно чуткому к иррациональности. Интуиции, кстати, почти у всех одинаковые – споры возникают о причинах: материалисты приписывают всему экономическую природу, творцы винят во всем культурный упадок. Думаю, что в случае грядущей вандализации Запада более правы творцы: мы наблюдаем сегодня во всем мире катастрофический упадок сложности, стремление к простым решениям и – как следствие – жестким мерам. Любой, кто следит за культурой сегодняшнего Запада, не может не видеть, в каком меньшинстве остались там сколько-нибудь талантливые авторы: одних задушила политкорректность, других – необходимость повторять себя в погоне за конъюнктурой. Как говорил Бродский тому же Лимонову еще в семидесятые – чтобы выжить в литературе, нужна слоновья шкура; сейчас требуется уже танковая броня. Не зря большинство американских и европейских литераторов – вне зависимости от того, как они относились к тоталитаризму, – считали СССР теплицей. Мир упростился, поглупел, кое-где попросту скатился в средневековье – и масштабный кризис философии Просвещения (утратившей, скажем, свой советский оплот) не за горами. Атеизм становится неприличен, немногие его выдерживают, позиции клерикализма во всем мире усиливаются на глазах – а где клерикализм, там и тоталитарность, ибо в церкви демократии не бывает. Допускаю, что нашествие беженцев и постепенная экспансия ислама заставят Европу в ответ удариться в христианский фундаментализм, ничем хорошим это не кончится, и начнут сбываться замятинско-оруэлловские пророчества, в ряду которых, кстати, и европейская антиутопия Лимонова «316, пункт “В”».