Карманный оракул (сборник) - Дмитрий Быков

Не соглашусь я только с одним – с лимоновской версией российского будущего: у него получается, что после падения путинской пирамиды у нас установится жесткий, честный, аскетичный и не многонациональный (формулирует он осторожно) режим. Здесь собственное мое иррациональное чувство будущего подсказывает мне, что ничего аскетичного (кроме разве личного быта власти) и уж подавно ничего националистического тут не установится. Россия – не часть мира, но альтернатива ему, отдельная вселенная со своими законами; не последний из этих законов – цикличность, и цикл этот пока не менялся. Написано «оттепель» – будет оттепель, с последующим застоем и маразмом. Но куда существеннее сегодня другой закон – оглядка на Запад: Россия – не знаю, сознательно или бессознательно, – всегда противопоставляет себя ему, живет в противофазе, предлагает себя в качестве альтернативного варианта. Потому-то западные интеллектуалы в оны времена и стремились сюда – и даже сталинизм их не отпугивал, поскольку на Западе была Великая депрессия и всемирный кризис, а у нас – небывалый подъем и нужда в любых специалистах. Потому-то российскую индустриализацию и осуществляли американские инженеры, любимые герои советской прозы начала тридцатых.

В конце двадцатых годов нового века, а может, чуть позже России представится блестящий случай реализовать свои культурные и творческие потенции. Деградирующий путинизм тут ужасно всем надоел, а того больше надоела аскеза, то есть самоограничение. Она ведь бывает не только финансовой, не столько даже материальной, но прежде всего духовной, когда страна сознательно запрещает себе культурное и нравственное величие, чтобы только не пошел под откос ветхий, разваливающийся состав ее политической системы. Сегодняшняя всеобщая установка на посредственность – результат инстинкта сохранения: очевидно, что политическая, военная, социальная конструкция России, рассчитанная на скорости времен Николая I, не выдержит радикальных реформ, а критическое количество умных для этой системы вообще смертельно. Стоит вспомнить 1991 год, когда она рухнула именно оттого, что большая часть народа стала интеллигенцией. Реакцией на путинизм будет не ренессанс русского национального движения (оно слабо, раздроблено и агрессивно), а как раз культурное возрождение, поскольку именно культура, самоуважение, свободное развитие становились при Путине главными врагами державности. Когда эта имитационная державность позорно додеградирует до полного болота, реакция пойдет именно по линии просвещения и усложнения. Россия захочет преподать Западу новый урок – она ведь всерьез и не без оснований считает культуру и пресловутую духовность главным своим достоянием. И именно Россия – где личность сегодня не просто унижена, а презренна – станет оплотом той самой демократии, от которой Запад вполне способен отречься.

Долго ли это продлится – не знаю. Знаю одно: чем больше западных идеологов станут попирать демократию, отказываться от свободы и скатываться, возможно, к новой версии фашизма, тем больше антифашизма будет в России. Желаю ли я этого Западу? Не сказал бы. Надеюсь ли на это? Да.

Лимонов не ошибся насчет западного поправения и оглупления (спурт Трампа в этом смысле показателен, да и в Европе случился Brexit), насчет русской же противофазы пока ничего определенного сказать нельзя. Но и предсказанный Лимоновым триумф тупости и ксенофобии оказался весьма кратким – приятно видеть, что обламываются не только либеральные надежды.

Поле битвы после победы

Сдержанная, но напряженная полемика между Максимом Кантором и Антоном Носиком по поводу статьи Кантора «Капричос и бедствия войны» странным образом совпала с моими – весьма частыми в последнее время – попытками представить послепутинскую Россию. Носик прав в том, что надсхваточная позиция во все времена была эстетически безупречной и этически сомнительной, но привыкать нам надо именно к тому, что после Путина главными героями – и главными движущими силами – российской истории станут те, кого сегодня не видно.

Объяснений тому много, наиболее очевидное излагал в своей статье один из героев «Орфографии»: борющиеся силы, как правило, взаимно уничтожаются, и всю власть, а равно и все бонусы, получает третья. Не знаю до сих пор, наше ли это российское ноу-хау или один из фундаментальных законов человечества, но в России плодами борьбы двух сил (как правило, почти неразличимых в смысле противности) непременно пользуются те, кого вчера еще не было видно и слышно. Классический пример – тот самый, который разбирается в «Орфографии»: в русской революции схлестнулись монархисты и демократы, а результатами битвы, в которой противники взаимно уничтожились (ибо только друг при друге и могли существовать), воспользовались большевики, ненавидимые и не принимаемые в расчет обеими главными силами. Нечто подобное пронаблюдали мы и в девяностые, когда боролись либералы с почвенниками, а победили чекисты, которых не слишком любили с обеих сторон. Любопытно, что чекисты пользуются почвеннической идеологией и либеральными экономическими методами – то есть у обеих сил заимствуют худшее, зато самое живучее. Пожалуй, большевизм действовал так же: у эсеров он взял идеологическую нетерпимость на грани ригоризма, а у самодержавия всю имперско-бюрократическую структуру; третья сила всегда хуже двух первых уже потому, что главная ее задача – не победа, а приспособление. Вместо идеологии и методологии у нее адаптивные механизмы. Ее задача – удержаться на руинах, ее основной капитал – опыт очередного всенародного разочарования. Ее главный демагогический прием: «Вы же не хотите, чтобы было как раньше?» Вы же не хотите Советского Союза? А девяностых? – это мы постоянно слышим сейчас; получается, что и при СССР, и при Ельцине страна жила – и была – значительно хуже, чем при Путине. (Жила хуже – допускаю, хоть и с оговорками; но «была хуже»?! И кто установил прямую зависимость между «жила» и «была», хотя вся наша история доказывает как будто обратную?) Ровно это же слышали люди двадцатых: по самодержавию соскучились? По разрухе? По тифозным эшелонам? А не соскучились, так терпите сначала НЭП и РАПП, а потом Большой террор.

Какова будет послепутинская Россия – едва ли не единственный интересный вопрос нашего времени, поскольку с Россией путинской все, в общем, ясно. Можно спорить о том, как именно она превратится в послепутинскую, будет ли тут силовой сценарий или, как я предполагаю, обойдется пятидесятыми годами XIX века; будет ли некий аналог Крымской войны (или иного внешнеполитического афронта) или обойдется; будет ли страна гнить еще два, три, четыре года, а то и все десять; это интересно, но не принципиально. Принципиальна, на мой взгляд, даже не «дорожная карта», о которой столько говорят сегодня наиболее оптимистичные оппозиционеры, а хотя бы общая, пусть приблизительная картина этой другой России. Разброс тут, надо признаться, большой. Не исключены крайние варианты вроде череды локальных войн; возможен призванный сверху (хотя маловероятный) «русский фашизм»; говорят и о территориальном распаде – потому что не вся же Россия готова тратить годы на отсрочку жизни, на существование в мертвом и бесперспективном режиме. Но поскольку лучший и худший вариант осуществляются одинаково редко, представим себе обычную цивилизованную смену власти в результате очередных выборов – или мягкую отставку нынешних лидеров под давлением масс по бархатному сценарию в условиях масштабного удешевления нефти. Есть, конечно, вариант, при котором именно Путин возглавит модернизацию страны, разогнав коррумпированное чиновничество, но этот вариант видится мне столь же нереальным, сколь и модернизация России под руководством Романовых. Отыскав сильного премьера вроде Столыпина (что тоже проблематично), они могли бы осуществить назревшие реформы – но на пути у них стояло непреодолимое препятствие: отсутствие легитимности. Народ им не верил и их не хотел, что бы они ни делали. Весьма возможно, что именно Владимир Путин способен разогнать всех (включая остатки оппозиции – от этого он никак не удержится) и объявить тут повальную мобилизационную модернизацию, с затягиванием поясов и строительством шарашек; и это бы даже, может, спасло, но проблема в том, что именно у Путина на это уже не хватает ни легитимности, ни запаса народной любви. Он правит тут слишком долго; ему никто не мешал сделать это раньше; к нему слишком много вопросов; у него не будет новых союзников, поскольку он успел их отторгнуть или распугать; вдобавок он ассоциируется со стабильностью, трижды побеждал на выборах с этим лозунгом, затрепанным кремлевской пропагандой до полной негодности, – и не воспринимается как реформатор. Напротив – он консерватор и тормоз любых реформ, и только за это его по-настоящему любит тот прочный и верный электорат, главная проблема которого – удушающий страх перед реальностью, перед жизнью как таковой. Путин – не реформатор и не может им стать, даже если ежедневные обыски у его ближайшего окружения станут тут единственным новостным поводом, да уже, собственно, и стали.