Новый Мир ( № 7 2010) - Новый Мир Новый Мир

(с 12,5 процента до 5).

Опять же это «омоложение» прозы можно объяснить тем, что более-менее известные прозаики в «нулевые» имели возможность сразу издавать свои книги, в то время как для молодых, начинающих авторов именно столичный толстый журнал продолжал оставаться наиболее престижной «площадкой» для предъявления своего текста (поэты же, увы, всех возрастов и степеней известности не слишком избалованы издательствами, не говоря уже о микроскопических тиражах). Хотя причина, скорее, в общем преобладании прозы в литературе «нулевых» — аналогично, скажем, тридцатым годам девятнадцатого века, когда, как писал Гоголь, «распространилось в большой степени чтение романов <...> и оказалось очень явно всеобщее равнодушие к поэзии».

И последнее, на что наводит сопоставление публикаций 1997-го и 2009-го. Это — крайне незначительное, на мой взгляд, изменение в общей стилистике подборок за двенадцать лет. Я здесь, понятно, перехожу от количественных данных к вещам менее верифицируемым, однако впечатление по прочтению возникает именно такое.

Можно, конечно, списать это на то, что почти во всех вышеперечисленных журналах поэзией занимаются те же люди, что и в 1997 году, и проблема, следовательно, в консервативности поэтических вкусов «толстожурнальных» редакторов. Или на то, что старшие поэты-«консерваторы» упорно не желают уступать дорогу молодым — как это было, скажем, в литературе семидесятых — начала восьмидесятых. Такой вот «трон старцев, тюрьма молодежи», как пел Щербаков.

И все же, думаю, дело совсем не в консерватизме старших поэтов и не в каком-то «заговоре редакторов». Наоборот, заметно, что редактора четырех «толстяков» в 2000-е стали, скажем, более толерантны к верлибру и поэтическому эксперименту (а редактор «Воздуха» Кузьмин — напротив, к более традиционной силлаботонике). И что большинство «старших» поэтов — хотя бы те самые «пятидесятилетние», которых я назвал выше, — как раз более чем сочувственно относятся к поискам и экспериментам «младших» поэтов.

Так в чем же причина?

Чувствую, что настало время предъявить основной тезис этой статьи. Тезис, сформировавшийся у меня за последние несколько лет и подтвержденный и уточненный теперь с калькулятором в руках.

А именно, что русскую поэзию «нулевых» можно сравнить с непрерывно расширяющейся сферой. Что на смену интенсивному освоению «возвращенной» литературы (прежде всего, модернистской, до этого непубликовавшейся или непереводившейся по идеологическим соображениям) пришел период экстенсивного расширения поэтического поля. И что это расширение не встречало ни политических, ни географических, ни поколенческих, ни эстетических препятствий.

Теперь постараюсь пояснить этот тезис, начав с перечисленных препятствий; точнее, с их отсутствия.

sub Без политики /sub

Для начала стоит вспомнить, насколько активно весь предшествующий период (середина восьмидесятых — середина девяностых) политика влияла на литературу. Когда реабилитация политических имен шла об руку с публикацией запрещенных авторов и текстов. Когда вместе с потеплением отношений с Западом пошел поток западной и русской эмигрантской литературы. Когда одновременно с возникновением множества новых партий и организаций шло размножение литературных групп и объединений.

Наконец, когда неолиберальным экспериментам в политике и экономике соответствовал интерес к неомодернистским экспериментам в литературе. Что неудивительно: и неолиберализм в политике, и неомодернизм в литературе базируются на сходных принципах — приоритете индивидуального над коллективным, глобального над национальным, экспериментального над традиционным...

К концу девяностых обе эти парадигмы, и неолиберальная в политике, и неомодернистская в литературе, оказались фактически исчерпанными.

Политика переполнилась пестрой массой образов, слоганов и симулякров, не обеспеченных реальной политической силой; все больше терялось доверие к западной рыночной модели, к Западу в целом; началось отчуждение разочарованных масс от политики.

В литературе, правда, неомодернистский вектор — от умеренного «бродскизма» до самых радикальных экспериментов — не возобладал настолько жестко, как неолиберальный в политике; соответственно, меньше было и разочарований. Тем не менее последствия экспансии рынка и здесь ощущалась не менее болезненно. Бум коммерческого книгоиздания с его ориентацией на средний, консервативный и примитивный вкус вытеснил неомодернизм и вообще более-менее «высоколобую» литературу из российского и постсоветского книжного и коммуникационного поля. Отсюда ориентированность неомодернисткой литературы девяностых на Запад: на славистов, на грантодателей, на осевших в Европе и США русских литераторов (что зачастую было одним и тем же). Отсюда же — отчуждение отечественного читателя и от коммерциализировавшейся литературы, с ее текстами-фантомами и текстами-симулякрами, и от той части неомодернистской литературы, которая предпринимала попытки как-то встроиться в новый контекст (через перформансную деятельность, выстраивание имиджа — на память сразу приходит Д. А. Пригов [2] ).

Сходит на нет политическая востребованность современной русской литературы . Если в годы «перестройки» литераторы сами активно шли в политику, а в девяностые — привлекались в различные политические пиар-проекты, то к концу девяностых они оказываются полностью вытесненными из этой сферы звездами эстрады, спорта и т. д. Дало о себе знать и отделение литературы от государства (как следствие радикального применения неолиберальной модели с ее идеей минимизации государственного патронажа), фактически посадившее литературу на голодный паек.

В «нулевые» эта синхронность процессов в литературе и политике в какой-то мере сохраняется, однако уже без «форматирования» со стороны политики; здесь и политика и литература скорее отражают некий общий Zeitgeist, «дух времени». 

В политике происходит переход от неолиберальной модели к неоконсервативной. Угасает партийная борьба, сокращается число негосударственных игроков на политическом поле. Западный вектор слабеет, предпринимаются попытки вернуть утраченные позиции в зонах прежнего советского влияния — на Ближнем Востоке, в странах «третьего мира», но главное — на постсоветском пространстве. С выстраиванием «вертикали власти» восстанавливаются властные и символические связи Москвы с российскими регионами. При этом неолиберальная риторика не отменяется полностью — она вписывается в общий неоконсервативный мейнстрим. Возникает эклектичная ткань, соединяющая в себе разные, прежде несоединимые идеологические посылы.

В литературе — нечто схожее. Прежде всего, происходит исчезновение новых групп, течений, объединений и размывание границ между существовавшими . (Что неудивительно: периоды размножения литературных групп в русской истории всегда совпадали с периодами политического брожения [3] .) Размножение литературных журналов и альманахов сходит на нет, равно как и попытки издавать литжурнал в глянцевом формате; укрепляются позиции старых толстых журналов, но при меньшей, чем когда-либо прежде, политической ангажированности. Несмотря на все связанные с этим ресурсные издержки, этим журналам удается сохранить неолиберальный дух девяностых. (Противоположный пример — «Литературка», успешно вписавшаяся в неоконсервативный тренд за счет значительного понижения планки качества.) В «толстяках» печатаются и либералы, и умеренные почвенники, и государственники, и радикал-консерваторы; главное — литературный уровень текста.

Восстанавливаются литературные связи Москвы с российскими регионами . Еще в 99-м Дмитрий Бавильский писал, что «„вся” поэзия <...> сфокусирована в Москве» — а нестоличная «местная писанина чаще всего имеет вполне легитимный статус рукоделия» [4] . В конце 2000-х — даже при сохранившихся центростремительных токах, заставляющих литераторов со всей ойкумены перебираться в Москву, — подобного утверждения не встретишь. Что и подтверждают результаты нашего исследования; число текстов нестоличных литераторов на страницах столичных журналов выросло, и выглядят они отнюдь не «рукоделием».

Регенерируются, как и в политике, связи на постсоветском пространстве . Растет интерес к новым именам русской литературы бывших республик [5] , равно как и к нерусскоязычным авторам (здесь наиболее очевидное открытие «нулевых» — Сергей Жадан). Переводы с языков «братских народов» уже не воспринимаются, как когда-то, литературной поденщиной; многие столичные поэты по собственному почину и безвозмездно переводят современную поэзию прежних республик: белорусскую, грузинскую, узбекскую, украинскую...