Дети нашей улицы - Нагиб Махфуз

— Еще одна ловушка! — крикнул Гулта.

— Толкаешь их на гибель ради собственного звания надсмотрщика? Никто не должен проливать за него кровь, кроме тебя! — обратился к нему Касем.

— Наступаем! — взревел Гулта.

Со своим окружением он бросился на Касема, остальные — на отряд Хасана. Многие колебались. Раненые и обессилевшие разбрелись по домам, за ними последовали сомневающиеся. Остались только люди Гулты. Они ввязались в страшный смертельный бой: колотили дубинками, наносили удары и ногами, и головой, и локтями. Ослепленный ненавистью, Гулта напал на Касема и начал наносить ему удары, которые тот с легкостью отражал. Людей у Касема было больше, и они смели окружение Гулты. Хасан и Садек набросились на Гулту, который сцепился с Касемом. Садек ударил Гулту дубинкой. Хасан с силой ударил его по голове, потом еще раз и еще. Дубинка выпала из рук Гулты. Он, как раненый бык, отпрянул в сторону, но тут же рухнул лицом вниз. Битва закончилась. Умолкли крики мужчин и стук дубинок. Товарищи, тяжело дыша, вытирали кровь с лица и рук, но, несмотря на это, улыбались победе. Из окон послышался вой. В ярком солнечном свете лежали поверженные люди Гулты. С уверенностью и спокойствием в голосе Касем произнес:

— Мы победили! Бог послал нам победу. Наш дед не ошибся в своем выборе. Больше на нашей улице не будет слышно воплей.

Касем улыбнулся, решительно развернулся и посмотрел на дом управляющего. Все повернули головы в ту же сторону.

91

Подойдя к дому управляющего, Касем и его сподвижники обнаружили, что ворота заперты, а окна закрыты. Вокруг царило печальное безмолвие. Хасан громко постучал, но ему никто не ответил. Несколько человек навалились на двери, и они слетели с петель. Касем, а вслед за ним все остальные, вошли. Во дворе не оказалось ни привратника, ни слуг. Они бросились в зал, осмотрели комнаты на всех трех этажах и поняли, что управляющий с семьей и слугами бежал. Но это не расстроило Касема, так как в глубине души он не желал управляющему смерти из уважения к его жене, которая в свое время спасла ему жизнь. Однако Хасана и других разозлило, что человеку, из-за которого улица долгое время терпела унижение и нищету, удалось спастись.

Так Касем одержал победу и безоговорочно стал главным на улице. Он взялся за дела, ведь кто-то должен был управлять имением. Бродяги вернулись в свои дома, а за ними те, кто покинул родную улицу из страха перед надсмотрщиками, и первым среди них был Яхья. Сорок дней прошли в тишине, раны затянулись, в сердцах людей поселилось спокойствие. Однажды Касем созвал жителей всех кварталов к Большому Дому, и те сразу пришли, проявляя любопытство и нетерпение, перебирая в голове разные мысли. Смешавшись, жители всех кварталов заполнили площадь перед Большим Домом. Касем стоял перед ними скромный и одновременно полный достоинства. Улыбнувшись, он показал рукой вверх на Большой Дом и произнес:

— Здесь живет наш общий предок аль-Габаляуи. Для него мы все — из разных кварталов, мужчины и женщины — равны.

На лицах отразились удивление и радость, особенно у тех, кто ожидал услышать речь победителя. А Касем продолжал:

— Вот его имение. Оно одинаково принадлежит вам всем, как он завещал Адхаму: «Имение останется твоим потомкам!» Чтобы доходов хватало на всех, нам следует разумно распоряжаться имуществом. Тогда мы будем жить, как мечтал Адхам, не нуждаясь, жизнь наша станет спокойной, а счастье ничем не омрачится.

Люди переглянулись — не снится ли им это? Касем продолжал:

— Управляющий ушел и не вернется. С надсмотрщиками покончено. Никогда их не будет на нашей улице. Вам не надо больше платить дань и терпеть унижение от этих нелюдей. Вы будете жить в мире и согласии, узнаете, что такое сострадание. — Он обвел взглядом их лица. — От вас самих зависит, чтобы прошлое не повторилось. Будьте бдительны с управляющим! И если он окажется предателем, отстраните его от власти. Если кто-либо из вас прибегнет к насилию, остановите его его же оружием! Если один человек или жители целого квартала будут претендовать на господство, образумьте их! Только своим единством вы сможете сохранить такой порядок вещей. Да пребудет с вами Бог!

В тот день люди оплакивали погибших близких и сокрушались над потерями, но мыслями были устремлены в завтрашний день, как устремляются взоры в весеннее ночное небо в ожидании молодого месяца. Доходы Касем распределил поровну между всеми, оставив часть на общие нужды. Конечно, доля каждого была невелика, но зато это было справедливо, и их чувство достоинства было удовлетворено. Годы правления Касема прошли в мире, обновлении и созидании. Никогда раньше улица не жила так счастливо, в согласии и дружбе. Правда, среди жителей квартала Габаль были такие, кто, затаив злобу, перешептывался: «Мы потомки Габаля, а нами правит какой-то бродяга!» Тоже твердили и некоторые из рифаитов. Да и среди бродяг находились такие, кого распирало от тщеславия и гордости. Но вслух никто не высказывался. Бродяги видели в Касеме образец человека, подобного которому не было и больше не будет. В нем сочетались сила и мягкость, мудрость и простота, величие и доброта, достоинство и скромность, дальновидность и острота ума. К тому же он был приятным собеседником, хорошим товарищем, любил песни и шутки. Став управляющим, Касем ни в чем не изменился, разве что женился несколько раз, словно и в семейной жизни тоже сказалось его стремление к обновлению и увеличению, как и в делах управления имением. Несмотря на любовь к Бадрии, он женился на девушке из рода Габаль, а затем взял себе жену из квартала Рифаа. Позже он полюбил женщину из квартала бродяг и тоже женился на ней. Люди говорили, что он ищет то, чего лишился со смертью своей первой жены Камар. А дядюшка Закария объяснял его женитьбы тем, что Касем хочет установить родственные отношения со всеми кварталами. Но люди не требовали никаких объяснений или оправданий. Если они и удивлялись морали Касема, то гораздо больше восхищались его делами. Ведь любовь к женщинам считается на нашей улице достоинством, украшающим мужчину. Этим надсмотрщики всегда гордились не меньше, чем своей силой.

Как бы то ни было, никогда раньше жители нашей улицы не чувствовали себя до такой степени хозяевами собственной жизни. Без управляющего и надсмотрщиков они жили в братстве, согласии и мире.

Многие говорили, что если неизлечимой болезнью нашей улицы была забывчивость, то уж теперь-то мы от нее избавились навеки.

Так говорили…

Так говорили. О, наша улица!

АРАФА

92

Никто, знакомый с историей нашего квартала, не поверит тому, о чем рассказывают под ребаб в кофейнях. Кто такие Габаль, Рифаа и Касем? И какие за пределами кофеен имеются доказательства того, что они действительно существовали? Уши слышат об этих легендах, а глаза видят лишь несчастную улицу. Как же мы дожили до этого? Где же Касем и сплоченный квартал, где имение, доходы с которого идут на общее благо? Что нашло на этого алчного управляющего и потерявших рассудок надсмотрщиков? Если зайдете в курильню, где кальян передается по кругу, то вы услышите между вздохами и усмешками, что после Касема управляющим стал Садек. Жизнь шла своим чередом, но нашлись такие, кто посчитал, что Хасан был достойнее места управляющего. Кроме того, он расправился с надсмотрщиками и приходился Касему родственником. Хасана подговаривали взяться за дубинку, которой он сокрушал все вокруг, но он не захотел возвращать улицу во времена надсмотрщиков. Однако среди жителей уже произошел раскол. В роду Габаль и в роду Рифаа стали открыто говорить о том, что раньше замалчивали. А когда Садек упокоился с миром, их тайные желания вылезли наружу злобными словами и взглядами. После долгого молчания снова заговорили дубинки, всюду полилась кровь, все восстали против всех. В одной из схваток был убит сам управляющий. Бразды правления выпали из его рук. Мира и безопасности больше не существовало. Тогда жители решили, что управление имением, ради которого люди были готовы убивать друг друга, нужно отдать последнему из потомков Рефаата. Так к делам приступил управляющий Кадри, и все вернулось на круги своя. В каждом квартале появился свой надсмотрщик. Война за место главного надсмотрщика продолжалась, пока не победил Саадулла, переехавший в дом помощника управляющего. В квартале Габаль утвердил свою власть Юсуф, в квартале Рифаа — Агаг, а в квартале Касем — Сантури. Сначала управляющий вел дела имения честно, повсюду было заметно строительство и обновление. Но вскоре сердцем его завладела алчность, надсмотрщики последовали его примеру, и улица вернулась к старым порядкам: управляющий присваивал половину себе, а другую отдавал четверке надсмотрщиков; те же, нарушая права наследников, не делились ни с кем. Но и этого им было мало, наглость их не знала предела: бедных жителей своего квартала каждый из них обложил данью. Вся деятельность на улице приостановилась, наполовину или на четверть построенные дома так и остались незаконченными. Казалось, ничего не поменялось с прежних времен, разве что квартал бродяг стал называться кварталом Касема, и в нем завелся свой надсмотрщик. Рядом с просторными домами снова стали множиться лачуги и хижины. Жители улицы перенеслись в самые худшие времена, какие знали. Их лишили и прав, и достоинства. Их преследовала нужда, нагоняли удары дубинок, на них сыпались пощечины. Снова стало грязно, расползлись мухи и вши. Дороги наводнились попрошайками, бесноватыми и калеками. Имена Габаля, Рифаа и Касема превратились в пустой звук и повторялись только в песнях пьяных поэтов. Каждый клан хвастался своим предком, от которого ничего не перенял, и часто спор их заканчивался дракой. Кругом слышались призывы подвыпивших. Один такой говорил, входя в кофейню: «А какая от него польза?», имея в виду этот мир. Другой отвечал ему: «У всего один конец — смерть. Умереть по воле Бога уж лучше, чем от дубинки надсмотрщика. Так будем пить и курить гашиш!» И они затягивали грустную песню, вплетая в нее слова разочарования, нужды и унижения. Или же запевали что-нибудь пошлое, отчего женщины и мужчины, ищущие покоя и утешения, затыкали уши. Когда кого-нибудь охватывала тоска, он говорил: «Так предписано. Ни Габаль, ни Рифаа, ни Касем не помогли нам. Наша судьба — жить на дне и превратиться в пыль». Как ни удивительно, даже после всего этого наша улица все еще оставалась предметом зависти. Соседи показывали в нашу сторону и с восхищением произносили: «Улица аль-Габаляуи!». А мы мрачнели и молча прятались по углам, довольствуясь воспоминаниями о славном прошлом или прислушиваясь ко внутреннему голосу, который нашептывал: «Ведь завтра может произойти то, что уже происходило?! Вновь станут реальностью мечты, о которых поет ребаб, и несправедливость в нашем мире исчезнет».