Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Один из послов заговорил по-германски — тогда Астрик Анастазий, внимательно на него посмотрев, стал переводить на латынь. Аарону, который понимал некоторые германские слова, так как они напоминали речь британских саксов, показалось, что аббат переводит не совсем верно. По-германски было сказано, что прибытие Болеслава в течение полугода весьма возможно, по-латински же получалось, что это совершенно исключено.

— Почему же? — спросил папа раздраженно.

Астрик Анастазий объяснил, что Болеслав со всей дружиной пошел далеко на север, к устью реки Одера: он ожидает скорого нашествия бесчисленных ладей, везущих мощную дружину языческих норманнов, которых ведет грозный князь Свен.

— Успокойте Болеслава, — снисходительно сказал Сильвестр Второй. — У меня есть точные сведения, что Свен готовится к нападению на Англию, а может быть, даже уже напал.

Астрик Анастазий ответил на улыбку улыбкой. Но не снисходительной, а торжествующей.

— Прости мою дерзость, святейший отец, но у нас есть более точные сведения. Нашествия на Англию не будет. Король Этельред откупился от Свена: дал норманнам шестнадцать тысяч фунтов серебра.

Слова Астрика Анастазия явно озадачили и ошеломили папу.

— А это надежные сведения? — спросил он почти шепотом.

— Самые надежные. Славный государь Болеслав отправил в Англию послов, советуя Этельреду совместную борьбу против Свена. Теперь Болеславу придется воевать без союзника.

— В третий раз откупается Этельред, — вздохнул Сильвестр Второй. — Неужели у англичан уже нет на язычников мечей, одно только серебро? Но серебро — это опасное оружие, оно обращается против тех, кто его пускает в ход.

Аарон почувствовал, как у него сжалось сердце. Ведь Англия его вторая родина, там он познал сладость учения, там удостоили его особой чести — послали в Рим. Это верно, король Этельред не из отважных воинов, но Аарону причинило невыразимую боль то нескрываемое презрение, с которым и польский посол, и папа отзывались о владыке Англии. Да разве и сам он не испытывал страха от крика прибрежной стражи: "Вижу паруса язычников!" — разве не относились к самым жутким минутам его жизни эти бесчисленные часы ожидания в смертельном страхе: так как же, приближаются паруса или удаляются? Сколько раз он чуть не падал, а то и корчился от тошнотных спазм при мысли, что приближаются, что вот оно, вот… что ничто не спасет: ни молодость, ни ученость, ни молитва! С горечью говорил он себе, что легко издеваться, когда сам не переживал эту зловещую тишину, эту кладбищенскую пустоту замерших в ужасе ожидания прибрежных английских городов, обычно таких людных и шумных. Нет, он не мог осуждать ту безумную радость, которая охватывала мужчин и женщин, старцев и детей, мудрецов и неуков, монахов и воинов, когда с дозорной вышки доносился полный упоения крик: "Уплывают, уплывают, уходят!"

И еще припомнил, как могущественные сановники Бритнот и Этельмар неистово кричали королю после первой дани Свену: "Это же позор для англов и саксов! На вечные времена!" — "Это не я… не я… это он", — шептал побелевшими губами король Этельрод, указывая трясущейся рукой на архиепископа Сегериха. "Да, это я, — твердо сказал архиепископ. — Когда я предстану перед милосердным господом, я смело спрошу, что важнее: рыцарская честь или кровь христианских младенцев?" Бритнот смолк, яростно глядя исподлобья; Этельмар же проворчал то же самое, что только что произнес Сильвестр Второй: "Серебро обращается против тех, кто его пускает в ход… — и добавил: — Будь я милосердным господом, господин наш архиепископ, я бы так тебе ответил: "Ты поступил правильно, если только они никогда больше не вернутся". А вот не вернутся ли они еще раз"?

— А как там Олаф, король норвегов, союзник и Этельреда и Болеслава? — спросил Сильвестр Второй.

— Погиб, побежденный Свеном в морской битве, — ответил Астрик Анастазий, — впрочем, последнее время он был скорее врагом славного государя Болеслава, чем союзником. Разгневался, что сестра Болеслава досталась Свену, а не ему.

И вновь у Аарона сжалось сердце. Красивый, благородный, веселый король Олаф, любимец всей Англии, погиб! Не избежал даже такого унижения, как поражение и гибель от руки того, кто отобрал у него любимую женщину!

Папа поднялся. Утомил его долгий — никогда он таких не вел — разговор с польскими послами.

— А когда мы получим королевскую корону для нашего славного государя? — спросили послы.

Видно было, как они разочарованы, даже озадачены, ведь они же как раз собирались перейти к самому важному для них делу.

— Об этом поговорим после возвращения императора, — сухо ответил Сильвестр Второй и простился с послами.

Оттон вернулся спустя несколько недель, Аарон не присутствовал при его встрече. Ядовитые испарения равеннских болот надолго приковали его к постели. То жар, то холод сотрясали его попеременно, он бредил, падал с отвесных скал, взбирался вслед за Феодорой Стефанией на вершину круглой башни святого Аполлинария. Когда догнал ее, она вдруг обернулась и, схватив его на руки, отнесла, словно младенца, обратно в постель. Укрыла теплым узорным пологом и присела рядом.

Ему уже было не холодно, не бросало в жар, а она все сидела возле него. Он взглянул на укрывающий его полог: тот оказался вовсе не узорный. Он закрыл глаза, вновь открыл. Феодора Стефания сидела у постели.

— Я принесла тебе чудодейственное средство от лихорадки, — сказала она с приветливой улыбкой, — творение несравненного греческого врачевального искусства. Неделю как привезли из Константинополя.

Она ушла, но снадобье осталось. Нет, значит, не видение было.

Назавтра Аарон попытался встать. Это удалось. Он ходил по комнате, выглядывал в окно. Сразу же после захода солнца заснул и без всяких видений спал до тех пор, пока его не разбудили звуки труб и громкие крики. Он быстро подбежал к окну: по улице двигались бесчисленные ряды тяжеловооруженных воинов. Во главе их ехал архилоготет Гериберт, канцлер империи, архиепископ-митрополит кельнский. На повороте улицы, в окружении сановников и придворных, стоял на квадриге Оттон. Из глаз его струились счастливые слезы. Когда Гериберт перед императорской колесницей слез с коня, Оттон заключил его в объятия, поцеловал в лоб, потом в щеку и губы.

Под вечер Аарона навестил папа. Он не позволил упасть ему в ноги. Весь лучился радостью при виде выздоровевшего любимца.

— Самое большее через два месяца будем в Риме, — весело сказал он. — С таким войском можно и полмира завоевать. Маркграф Гуго послезавтра выступает.

Он рассказал Аарону о поездке императора. Оказалось, что тот был у венетов, на острове Риальто. Очень опасное было путешествие — чуть не утонул, именно в тот момент, когда перед ним замаячил, отливая золотом, купол святого Марка. Благополучно вернулись с ним и Герренфрид, и епископ Петр, и Феодора Стефания, и Ракко. Все, кроме миланского архиепископа и графа Бенедикта. Папа терзался отсутствием архиепископа Арнульфа. Из Милана дошли вести о бунте — там вроде бы провозгласили маркграфа Ивреи, Ардуина, королем Италии. Император лично собирается встать во главе похода для подавления этого бунта. Но папа советует ему идти прямо на Рим — Ардуином пусть займется Генрих Баварский. Ну и, конечно, архиепископ Арнульф, когда вернется от венетов.

— Кто-то поговаривал, — сказал папа на прощание, — что и в Павии и Вероне тоже бунтуют. Но это не опасно. Сейчас, когда у императора столько войска… Будь здоров. Ешь побольше.

На другой день папского любимца посетил Петр, епископ коменский. Они вместе вспоминали Вергилия, поочередно читая разные куски из "Энеиды". Немножко поговорили по-гречески: у Аарона это получалось лучше. Потом Петр рассказывал о своем путешествии с императором.

— Странно у этих венетов, — сказал он, — речь у них почти такая же, как у нас, молятся по-латыни, священнослужители бритые. Духа святого выводят от сына, как и от отца, а все остальное как у греков. А впрочем, от настоящих греков там проходу нет. А сколько греческих кораблей стоит под великолепными парусами, не счесть… Императорской вечности там все напоминало о покойной матери.

Он подробно описал торжественный прием, который Оттону устроил Петр Орсеоло, председательствующий венецианского сената, или, как его именуют свои, дож. Рядом с императором сидела сноха дожа, красивая гречанка Мария, дочь Романа, любимца базилевсов. В какой-то момент Оттон со слезами на глазах поцеловал ее в лоб. "Ты так напоминаешь мне мать", — сказал он дрогнувшим голосом. А она на это: "Тебе, императорская вечность, надо всегда иметь подле себя женщину, которая бы и любовью и величеством как можно больше напоминала бы тебе мать".

И еще рассказал епископ Петр о плавании, во время которого чуть все не утонули. Приглушенным голосом прошептал, что императора охватил ужас в ту минуту, когда волны стали заливать их парусное судно. Но Феодора Стефания взяла его под руку, прижалась головой к его щеке, ногой к его ноге, и он успокоился. Все на судне ею восхищались: ведь хоть император больше всех боялся, но и у остальных сердце от страха замирало, и это было видно по лицам, а она — хоть бы что.