Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Теодор Парницкий

Серебряные орлы

Святослав Бэлза

Служитель музы Клио

Кратко эту книгу можно охарактеризовать так: самое популярное произведение крупнейшего современного польского исторического романиста. Вот уже свыше тридцати пяти лет продолжается победное парение «Серебряных орлов» в зените читательского интереса. Из двадцати с лишним романов, созданных Теодором Парницким (писатель родился в 1908 году), па долю именно этого выпал наибольший успех: он переиздавался добрый десяток раз.

Надо добавить, что это уже не первое знакомство советских читателей с творчеством выдающегося польского мастера исторической прозы — в 1969 году издательством «Прогресс» был выпущен на русском языке его ранний роман «Аэций — последний римлянин».

Пушкин завещал нам судить художника по законам, им самим над собой поставленным. В случае с Парницким выявление этих законов но представляет особой сложности благодаря многочисленным высказываниям писателя в печати и циклу лекций, читавшихся им в 1972–1973 годах студентам Варшавского университета. Лекции эти, где писатель подробно рассказал о своем творчестве, о теоретических взглядах и эстетических пристрастиях, были изданы отдельной книгой под названием «Литературная родословная».

Откуда же берет начало литературная родословная Теодора Парницкого? Истоки ее восходят, как и у любого автора исторических романов, к основоположнику этого жанра — Вальтеру Скотту — и его талантливейшим последователям — в частности, французским писателям-романтикам. Эта родословная вбирает в себя, разумеется, богатые традиции отечественной исторической прозы, представленной столь значительными именами, как Юзеф Крашевский, Генрик Сенкевич, Болеслав Прус, Стефан Жеромский. Приятно отметить, что в круг литературных привязанностей Парницкого входит также много русских и советских писателей — от Пушкина и Льва Толстого до Тынянова и Алексея Толстого; чрезвычайно близка ему наша поэзия. Для понимания писательской манеры Теодора Парницкого весьма существенно то, что он опирается в своем творчестве не только на достижения польских и зарубежных корифеев исторической романистики, но также на художественные открытия мировой литературы XX века, использует новейшие приемы письма и психологического анализа.

Парницкий, особенно в молодые годы, много выступал в качестве литературного критика, рецензента. Им опубликованы, в частности, статьи о творчестве Л. Толстого, Ф. Достоевского, И. Тургенева, М. Горького, М. Шолохова, Л. Леонова. Уроки этих мастеров были восприняты Парницким.

«В любой момент я способен открыть страницы «Войны и мира», и Толстой дает мне наибольшее ощущение действительности, — говорит Парницкий. — Если идеалом романа является создание иллюзии, что ты имеешь дело с реальностью, а не вымыслом, то ни один писатель не доставляет мне такого ощущения. Кроме Толстого. Помню, как когда-то, еще мальчишкой, я взял в руки эту книгу, оставленную родителями, и до сих пор она не перестает меня волновать…» Большое впечатление произвел в 30-е годы на начинающего польского прозаика леоновский «Вор», где как одно из действующих лиц выступает писатель Фирсов, воссозданные пером которого другие персонажи жаждут обрести «надежду на бессмертие». Вероятно, не без влияния этого произведения Л. Леонова начал позже Парницкий в романах вводить читателя в собственную творческую лабораторию, знакомить с обстоятельствами своей биографии и эволюцией мировосприятия.

В лекциях, прочитанных Парницким студентам Варшавского университета, есть любопытные рассуждения о роли эпиграфа в романе. Он рассматривает там эпиграфы, взятые Толстым к «Анне Карениной» и Пушкиным к «Евгению Онегину». Объясняет, как выбирались им самим эпиграфы (а от них нередко происходят и названия книг) к трилогии «Лунный лик» (1961–1967), романам «Аэций — последний римлянин» (1937), «И у сильных славный» (1965), «Грозящий перст» (1970). Вот только к «Серебряным орлам» нет никакого эпиграфа. Хотя, думается, им вполне могла бы стать (а возможно, и ко всему творчеству Парницкого) строка Циприана Норвида: «Прошедшее — оно сейчас, но чуть подале».

Весьма показательно, что дебютом двадцатипятилетнего Парницкого стал литературно-критический очерк «Генрик Сенкевич и Александр Дюма-отец». Сам писатель признавался впоследствии: «Говоря о моем отношении — а, я думаю, также и других исторических романистов — к наследию и традициям романа В. Скотта, Г. Сенкевича и других, я бы отметил: мы никогда не стали бы авторами исторических романов, если б некогда не были увлечены тем или иным произведением В. Скотта, А. Дюма или «Саламбо» Флобера, и конечно, Сенкевичем и «Фараоном» Пруса. Это была паша школа, она нас воспитала, сделала нас тем, чем мы являемся…»

Однако, пройдя «школу» классического исторического романа, Теодор Парницкий не стал на путь слепого подражания прославленным учителям. Касаясь, например, вопроса о связи своего творчества с наследием Сенкевича, он уподобляет себя Иакову из библейской притчи, боровшемуся с ангелом. Признавая создателя «Камо грядеши» своим «ангелом» и ощущая, что находится в его власти, Парницкий — Иаков тем не менее страстно желает освободиться от этой власти.

Такая «богоборческая» тенденция объясняется не просто честолюбивым стремлением обновить классические каноны жанра, по глубокой убежденностью в том, что «время неизбежно накладывает отпечаток на паше нравственное или эмоциональное отношение как к проблемам, так и к отдельным личностям, в какое бы время они ни жили», а это в свою очередь влечет за собой видоизменения художественной формы исторического романа. Порото, а особенно в последних книгах, она становится у Парницкого довольно изощренной, что требует изрядной подготовленности от читателя. Но эта усложненность отнюдь не дань преходящей литературной моде, а следование особенностям своего таланта. Писатель не раз заявлял интервьюерам, что был бы безмерно рад, если бы сумел содержание таких, скажем, произведений, как «Гибель «Согласия народов» (1955), «Слово и плоть» (1960), облечь в форму авантюрного романа в духе Дюма, однако это ему не удается. Сказанное вовсе не означает, что книги Парницкого начисто лишены увлекательности, — напротив, она им присуща в высокой степени, только вызвана, как правило, по остротой сюжета, а напряженностью приключений мысли, в которые вовлекает читателя своим мастерством автор.

Требуется много истории, чтобы получилось немного литературы, считал Генри Джеймс. Наблюдения над творчеством Теодора Парницкого полностью подтверждают это. Его романы буквально поражают беспредельностью эрудиции автора, какой обладает, вероятно, далеко не всякий профессиональный ученый-историк. Между тем Парницкий подчеркивает, что он именно писатель, а не историк, не историограф или историософ (и шутливо добавляет: уж скорее — «историоман»).

В упоминавшихся лекциях автор романа обрисовал свой метод как перековывание истории в литературу. Он хорошо помнит, что покровительница истории Клио, дочь всесильного Зевса и богини памяти Мнемосины, — тоже муза, и потому художник обладает не меньшим правом служить ей, чем ученый. Недаром наука эта — вспомним «отца истории» Геродота — начиналась с литературы. «Останься пеной, Афродита, и, слово, в музыку вернись!..» — призывал поэт. Теодор Парницкий возвращает историю в литературу.

Каждой его книге предшествовала большая подготовительная работа, доскональное изучение источников. По свидетельству самого автора, например, роман «Только Беатриче» (1962) он писал следующим образом: в течение пяти лет собирал материалы, две педели писал первые три страницы, а все остальное (то есть еще четыреста страниц) написал за двадцать четыре дня, работая подчас по шестнадцать часов в сутки. «Мне кажется, — полагает писатель, возражая на раздающиеся иногда упреки по поводу сложности восприятия его романов, — если автор вложил огромный труд в создание произведения — я имею в виду интеллектуальный труд, — то он вправе ожидать, что и читатель тоже пожелает принять на себя труд, хотя бы в степени десятикратно меньшей».

Движимый желанием облегчить этот читательский труд, Парницкий нередко даже перечисляет в преамбулах к своим романам те научные труды, на которые он опирался. В преамбуле к книге «И у сильных славный» дается знаменательное определение: «Историческим романом является такой роман, основная концепция которого родилась в результате оплодотворения интеллекта и фантазии автора подлинным историческим событием (или совокупностью этих событий), каковое стало известно автору в процессе знакомства с информацией, заключенной в научных трудах по истории».

Такая дефиниция заметно отличается от привычных нам формулировок, и выдвинута она Парницким в ответ на суждения, будто некоторые его романы нельзя уже считать историческими, так как они представляют собой по существу, некую разновидность «современного» романа — психологического, философского и т. д. Действительно, опыт «современного» романа в полной мере освоен автором «Серебряных орлов». Он смело экспериментирует в области формы, вводя элемент условности. В последних его книгах немало искрящихся иронией воображаемых диалогов, которые ведут порой персонажи из весьма отдаленных эпох, порой сам писатель с гипотетическими оппонентами. А шеститомный цикл «Новое предание» (1962–1970) завершается своего рода судом, который учиняют над автором его герои, причем «разбирательство» существенно способствует прояснению авторской позиции. Часто присутствует в его книгах и определенный момент литературной игры, но игра эта тоже несет смысловую нагрузку, рождая у читателя необходимые ассоциации. Для этого Парницкий виртуозно инкрустирует иногда свою прозу цитатами из поэтических произведений Словацкого и Конопницкой, латинскими сентенциями, прибегает к топким реминисценциям. Он дерзновенно вводит на страницы своих повествований почтенного пана Яна Онуфрия Заглобу из трилогии Сенкевича, шекспировского Гамлета, а также д’Артаньяна и графа Монте-Кристо из романов Дюма. Герои романа «Тождество» (1970) находятся на жюльверновском «Наутилусе». Не только литературные герои, но и творцы литературы попадают в орбиту образного мышления Парницкого: Данте и Гомер, Шекспир и Марло, Вальтер Скотт и Шиллер, Мицкевич и Словацкий, Жуковский и Ломоносов, Загоскин и многие другие. К тому же некоторые персонажи Парницкого переходят из одной книги в другую, повторяются мотивы, встречаются «отсылки» к предыдущим произведениям, что указывает на известную целостность создаваемого им художественного мира и словно бы подтверждает мысль автора «Улисса». «В чернильнице у человека есть только один-единственный роман… а когда их написано несколько, это все-таки тот же самый роман, более или менее измененный».