Дягимай - Йонас Авижюс

Уехал он вечерним поездом, чтобы к утру быть в Вильнюсе и в тот же день, закончив все дела, вернуться назад. Удобнее всего было бы позвонить брату тут же, вылезши из вагона, сесть в троллейбус или взять такси. Но Унте подумал, что не стоит в такое время будить людей. Если бы это был не Повилас, а Даниелюс — другое дело. Конечно, и с Даниелюсом по-свински нельзя, он человек уважаемый. Голова района, руководитель. Все заседает. Крутится, вертится, а работы никакой. Весь прок только в том, что иногда, когда пожалует на побывку, отцу поможет сено скосить… А Повилас, тот твердо на ногах стоит. Твердо. И взлетел высоко. Поставь девять лестниц одну на другую и то вряд ли доберешься. Ученый! И не какой-нибудь — за границей свои работы печатает. Да, Повилас памятник себе уже поставил, не то что Жгутас-Жентулис. Ну как не гордиться таким братом… Худо только, что дорогу в родную деревню подзабыл. Один только раз в году в Дягимай появляется. Дела у него, конечно. Работа, всякие там симпозиумы, поездки. Его понять можно: будешь тратить время на знакомых, на родню, в такую высь не взмоешь. Так и отдалился он от своих; какой-то чужой, словно тайной окутан, и еще более недосягаем, чем прежде. Будто стоит на самой верхотуре, ухватившись за облака, а ты — мелкая букашка — внизу барахтаешься…

Унте с трудом отыскал свободное место, сел, достал из кармана бутерброд и принялся жевать его крепкими зубами. Кое-кто из пассажиров, заполнивших за ночь затхлый вокзальный зал ожидания, тоже подкреплялся чем бог послал, потому что все буфеты и столовки были еще закрыты. Одни запивали свою нехитрую снедь прямо из бутылок пивом или лимонадом, а кто с вечера не успел запастись напитками, довольствовался водой из крана. Скромные перронные лотки и киоски были не доступны для покупателей, а кто хотел скоротать время за чтением, должен был отыскать в своем кармане вчерашний номер газеты. Одним словом, были все условия для того, чтобы в этот ранний утренний час пассажир, оторванный от своих близких, почувствовал себя еще более одиноким.

Унте охватило такое уныние, что хоть садись в первый попавшийся поезд и мчись домой. От всех только и слышишь: город, город! Удобства. Культура. Бросаются, как бабочки на огонь, отбоя нет. А он, Унте, на этом кирпичном кладбище и неделю не протянул бы. Посмотришь издали, и уже с души воротит.

Желая превозмочь нахлынувшую на сердце тоску, Унте принялся думать о том, как он проведет этот день. Поначалу, пожалуй, надо наведаться к брату, а уж потом устраивать все другие дела — обойти магазины, купить кое-что детишкам, Салюте. Но, подумав хорошенько, Унте решил, что лучше всего начать с конца. Повилас, наверное, трудится с самого утра (так оно и оказалось — Унте позвонил ему), так что до обеда можно пошататься по городу, поесть, а под вечер нагрянуть к брату. Конечно, и там чем-нибудь попотчуют, но не набрасываться же в гостях на еду, как голодный зверь…

Часы показывали четверть восьмого, когда Унте вышагивал по плохо освещенной улице, вцепившись в ручку объемистого потертого чемоданчика из искусственной кожи, привезенного ему в подарок из Москвы Даниелюсом. На дворе стояла середина ноября, было пасмурно и до восхода солнца еще далеко; скоро откроются магазины, оживет базар, только успевай крутиться и проворачивать свои дела.

У троллейбусных остановок собиралось все больше людей. Унте обгонял их, переходя на другую сторону улицы, потому что не выносил толчеи. Тем не менее какой-то мужчина чуть не сбил его с ног в спешке, и Унте, удостоившись трехэтажной, не местного происхождения брани, с грустью вспомнил Дягимай, где все было по-другому, по-свойски и так близко сердцу… Он ужаснулся при мысли, что и в магазинах придется толкаться, но утешал себя тем, что не найдет того, чего хочет, а значит, и не придется потеть в очереди. «Черт бы побрал эти очереди, — кипятился Унте, приближаясь к центру, где людей, сновавших толпами по тротуарам, было еще больше. — Отец рассказывал, что раньше в очереди стояли только крестьяне, и то на скупочный пункт, чтобы сдать бекон…»

Исходив до обеда не один квартал и придирчиво осмотрев несколько магазинов, Унте все-таки сделал кое-какие покупки. Ничего особенного он не нашел, но все же не с пустыми руками вернется. Салюте, конечно, поднимет его на смех — этого добра, скажет, и в Епушотасе полно, но Унте все-таки повеселел, брел по тротуару с разбухшим чемоданчиком, к которому были привязаны две коробки с ботинками для детей. Обрадует он своих пацанов, ясное дело. Да и Салюте не будет на него в обиде — красивый платок с цыганскими кистями ее дожидается. Может, такого подарка и не заслужила — уж больно она язык распускает, — но и обходить негоже — жена ведь («Ах, ежели бы этот платок да Юргите! На плечи ее круглые… как бы он к ее черным глазам подошел…»). Унте весь покраснел при мысли о невестке, устыдился, отругал себя («Ну и пентюх! Платок! Как какой-то деревенской бабе… Ты ей шляпку подбери. К ее внешности, к одежде. И не какую-нибудь, а новехонькую, по моде, такую, какие дамы в больших городах носят…»).

И грустно вздохнул, что в таких делах ни бельмеса не смыслит, а если бы и смыслил, то разве посмел бы лезть к ней с подарками?

Продовольственные магазины Унте обошел с утра. Купил три кулечка конфет, коробку халвы, несколько плиток шоколада. Вроде бы и все покупки, можно идти в ресторан обедать, бумажник все равно до донышка не опорожнишь — нынче не товар, а денежка верх берет. Бумажка задрипанная!

Унте свернул к ближайшей троллейбусной остановке — проедет пару остановок, ноги отдохнут. Но увидел вдруг женщину с авоськой, в которой соблазнительно желтели лимоны. Вот это да! Невиданный в Епушотасе плод; когда появляется в местном магазине, жены начальства через черный ход все и выносят. У Унте аж слюнки потекли. Ах, забыл тот день, когда чай с лимоном пил! И крикунья Салюте, и детишки — все истосковались по этому душистому чуду юга.

И Унте, не долго думая, шмыгнул в ближайший магазин. Встал в очередь, вытянувшуюся до самых дверей, хотя душистого чуда юга уже и в помине не было. Женщины (и пара дряхлых стариков) жались в очереди, как отара овец под ливнем, и лица их были хмурые, измученные долгим и терпеливым ожиданием. Гиринис снова вспомнил (который раз за день!) глинистые, размякшие от осенних дождей равнины Дягимай, такие безжалостные, такие изматывающие во время страды, но такие просторные и вольные.

(«Ах, ни за какие деньги меня в эту каменную тюрьму!»)

Вдруг взгляд его остановился на женщине, показавшейся ему вроде бы знакомой. Унте не поверил своим глазам — откуда же ей в столице взяться? — но когда присмотрелся повнимательнее, понял, ошибки нет: Юзе Гайлюте! Сгорбившаяся, похудевшая. Одни глаза да нос. Вцепилась в огромную корзину, набитую чем-то. Пальто обшарпанное и ботинки под стать ее внешности. А какую даму из себя строила, когда наведывалась к своим родителям, Гайлюсам, в деревню! Госпожа начальница! Она нарочно шла через всю деревню пешком, чтобы все видели ее во всем блеске. И никого не узнавала. А ежели кого милостиво и признавала, так только мужчин. Отвечая на их приветствия, развязно, как купчиха, улыбалась, царственно подносила руку к их губам, словно оказывала им величайшую милость. Никто в деревне толком не знал, какое место занимает ее супруг («Получает рубли, а тратит тысячи», — шептали злые языки), но когда могущественный муж привел в дом другую, всем стало ясно, что Юзе Гайлюте без него — пустое место!

Унте подошел к ней и поздоровался. По правде говоря, делать этого не стоило, потому что однажды, когда госпожа начальница демонстрировала в деревне свое величие и среди прочих Унте была оказана честь приложиться к ее ручке, он недоверчиво обнюхал ее ладонь, как избалованный дог тухловатый кусок мяса, сморщил нос и отвернулся. Невозможно, чтобы женщина забыла такое оскорбление; кроме того, Юзе стеснялась своего нынешнего положения и потому сделала вид, будто не узнала его.

— Какая Юзе? Чего вам надо? — отрезала она по-русски для вящей убедительности. Однако ее лицо в пятнах то багровело, то бледнело, а темные мешки под глазами судорожно дергались.

Унте понял: чем дольше он будет стоять перед ней, нахально улыбаясь и сверля ее презрительным взглядом, тем скорее эта омещанившаяся крестьянка не выдержит и закатит истерику.

— Зря пыжишься, Юзе, — сказал он, собираясь уйти. — Посидели бы вместе в ресторане, я бы тебя обедом угостил…

— Ну и привязался! Полоумный! — снова по-русски прошипела Гайлюте, замахнувшись на него корзинкой.

Унте юркнул в проулок, громко хохоча, хотя на самом деле не очень-то ему было весело. Гиринис презирал таких людей, как Юзе Гайлюте, не упускал случая, чтобы поиздеваться над ними, но, как человек добросердечный, испытывал к ним, попавшим в беду, жалость. «Глупая курица на городском асфальте, — размышлял он, таща чемоданчик с коробками и совсем забыв о своем желании набить его лимонами. — Приехала в Вильнюс учиться, а вместо того подцепила себе муженька. Тот пожил с ней, пока была молода, несколько годочков, высосал все денежки и — пошла вон! Будь она поумней, вернулась бы в деревню и сахарную свеклу выращивала бы. Но разве образумишь такую искательницу красивой жизни!»