Коронованный странник - Сергей Карпущенко

... Александр во фраке стоял перед столом в большом, роскошном кабинете Милорадовича, за спиной которого, на стене, висел его портрет, написанный в полный рост. Александр было неловко смотреть на изображение самого себя, тем более излишне льстянее оригиналу, и он принялся изучать письменные принадлежности, разложенные на столе. Но вот Милорадович, что-то быстро писавший с ужасным скрипом, с шумом поставил точку, густо осыпал лист песком и поднял на Александра полный дружелюбного внимания взгляд:

- Вы, Норов, даже вообразить не можете, насколько я счастлив и доволен вами! Какой гнойник удалось вскрыть, и все это лишь благодаря вам, вашей находчивости и умению вести тонкую игру. Вы - превосходный агент, я повышаю вам жалованье вдвое! - Он сел пораскованней, как-то боком, подпер голову кулаком и с веселой угрозой продолжил: - Ах бестии, эти свиньи! Втянули в свой мерзкий орден титулованных дам, купчих, богатых святош, которых только в придворной церкви-то и можно было встретить. Негодяи! Развратители! Оскорбители нравов! Конечно, сестер-свиней я вызвал к себе поочередно, пожурил по-отечески да и отпустил с миром, пытаясь замять скандал. А вот братьев, всех этих иноземцев, художников, аббатов, докторов медицины, профессоров музыки и иже с ними, выслал из России вон с подпиской о неприезде к нам уж никогда. Ну, правильно я поступил, Норов?

Александр. польщенный этим вопросом, наслаждавшийся, как и прежде, лицезрением красавца-генерала, кивнул:

- Двух мнений быть не может, ваше сиятельство...

- Ну да, я тоже полагаю, что сделал это хоть строго, но вполне справедливо. Однако, послушайте... Был в их компании некто Сидоров, один единственный русский, мещанин, говорящий по-французски. После физического увещевания открылось, что он у свиней чуть ли не за главного находился, приискивал для них деньги да и вообще - самая свинья из свиней! Так вот, сей Сидоров, вначале долго запиравшийся, разрыдался как-то и заговорил: "Не теми людьми, господа полицейские, занялись! Есть в Петербурге общество тайное, которое пострашней невинных свиней и всяких прочих масонов будет!" Мы, понятно, уши навострили, ибо Милорадовича всякие вредные обществу людишки интересуют. Сидоров же обещал нашего агента, если смягчим ему кару, в то общество ввести, хоть и через вторых лиц. Я же, подумав, кроме вас, голубчик, среди своих балбесов для такой важной миссии претендентов отыскать не смог. Ну, готовы посражаться ещё с одной гидрой?

- Сие общество, - дрогнул голос Александра, - цели, понимаю, политические имеет?

- А вот сей предмет, братец, и предстоит осветить лично вам! - заиграл Милорадович всеми чертами своего лица. - Ну, за дело, Норов! Россия ждет от вас новых подвигов, и да поможет вам Спаситель! - И, вызвав колокольчиком дежурного адъютанта, приказал: - Пусть поскорее Сидорова, свинью эту, сюда доставят! Учиним ему ещё один допрос, не без пристрастия!

16

СМЕРТЬ РЯБОГО

Император, хоть и переезжал с места на место, осматривал крепости, производил смотры полкам, даже ел солдатскую кашу, но все видели, что он сумрачен, всегда сосредоточен и временами удручен. Никто не находил в государе прежнего любезного и остроумного джентльмена, и многие из свитских замечали в нем признаки какой-то тяжелой, мучившей его болезни.

Сам он, ещё в августе, твердо решил, что царем в Петербург он никогда уже не приедет, но как поступить ему, куда же ехать, если не в столицу, и в качестве кого ехать вообще, Норов не знал. Все чаще он вспоминал ту ночь в Бобруйске, вспоминал радость на лице Александра, который с такой легкостью, поспешностью и охотой передавал ему свой царственный венец.

"Да кому же мне-то передать его? - вскипали на глазах Норова слезы. Николаю? Просто взять да и отказаться от кандалов власти? Нет, я не сделаю этого лишь потому, что он увидит в одном поступке признаки слабости, неспособности управлять! Мой враг посмеется надо мною, ведь я так унизил его! Так что же делать, что же делать?"

Пришло слезное письмо от Аракчеева, который, не находя места от постигшего его горя, сообщал о смерти "любезной сердцу" Настасьи - зарезали дворовые. Норов пожалел преданного ему человека, ещё не зная, что Алексей Андреевич пролил реки крови, мстя за убийство доведенным до отчаянья людям, ненавидевшим лютую Настасью, жестокую и властную. "Ах, какое время страшное! - подумал как бы между прочим Норов. - Бьют в войсках, в школах, в городах, деревнях, бьют на торговых площадях и в конюшнях тоже, бьют в семьях. считая битье нужной деткам наукой. И вырастают битые не послушными и добрыми, а непокорными и злыми, ищущими повода, чтобы бить других самим, а иногда и убивать совсем. Так и с Настасьей..." Подумал об этом - и расстроился вконец.

В Таганроге как-то совершенно неожиданно для свиты попросил показать ему полковой лазарет. Не замечая, как адъютанты едва сдерживают гримасы отвращения и стараются не вдыхать смрадный тяжкий воздух большой палаты, Норов пошел вдоль ряда коек с больными, расспрашивал у сопровождавшего доктора о том, о сем, иногда обращался и к больным солдатам. Вдруг остановился как вкопанный - на одной из коек лежал рябой солдат, и Норова даже поразило то, насколько его лицо похоже на его собственную физиономию. Какая-то неясная, но тревожная мысль забегала в сознании Норова, он, сам пока не зная, зачем, искоса глянул на свитских - те поотстали да и вовсе не стремились вглядываться в небритые, заморенные лица больных. Рябой же солдат, видел Норов, находился и вовсе в плачевном состоянии - дышит часто, с хрипом, по лицу, бледному, почти серому, струится пот, глаза закатились и неподвижны.

- Что с ним? - спросил Норов у доктора, но баронет Виллие, желая, видно блеснуть своей ученостью, опередил лазаретного врача:

- Фебрис гастрика билиоза, а проще говоря - лихорадка.

- Безнадежен умрет? - зачем-то спросил Норов.

- Безо всякого сомнения, умрет, умрет, ваше величество! - с какой-то неуместной радостью подтвердил доктор, не беспокоясь о том, что умирающий может слышать его слова. И добавил: - Не советую, ваше величество, задерживаться подле этого больного. Болезнь страшно прилипчива, не ровен час...

Норов снова кинул незаметный взгляд на свитских. Сердце бешено заколотилось от давно не испытываемой радости, ощущения скорого счастья, свободы.

- Как звать солдата? - спросил у лазаретного врача.

- Если не ошибаюсь, Соколов Григорий, ваше величество! - был ответ.

"Что ж, Григорий Соколов, - в последний раз взглянув на серое лицо солдата, подумал Норов, - жизнь твоя была не сладкой, смерть - до обидного нелепой, зато погребен ты будешь так, как никогда прежде не хоронили простых солдат".

И, приложив руку к своему лбу, чуть качнувшись, Норов повернулся к свитским, очень желая, чтобы его жест был замечен.

- Поспешим отсюда, - сказал он, проходя мимо генерал - и флигель-адъютантов, которые и без того готовы были бежать прочь. - Мне что-то не по себе...

Таганрогский дворец, в котором остановился Норов, представлял собою одноэтажный каменный домик с тринадцатью окнами, выходящими наружу. Покрашенный охрой, с белыми украшениями по фасаду, он имел двенадцать маленьких комнат и домовую скромненькую по убранству церковь. В одну из этих комнат пришел Норов сразу после посещения им лазарета. Виллие, заметивший неладное в самочувствии государя, следовал за ним, и Норов против этого не возражал. Когда же они остались в комнате одни, Норов, какой-то взбудораженный, не способный придти в себя после пережитого волнения, сидя в кресле напротив Виллие, смотревшего на него пристальным взглядом лейб-медика, заговорил совсем негромко, но звенящим от возбуждения голосом:

- Вот и все, дорогой Виллие, вот и все! Два года назад я неждано-негаданно возложил на свою голову венец, но теперь я должен снять его и украсить им... мертвую голову одного совсем незнатного человека!

- Вы бредите? - почти непочтительно спросил Виллие.

Норов, обхватив себя руками, замотал головой:

- Не брежу, доктор, пока не брежу, но очень хочу бредить уже сегодня вечером! Когда-то вы заразили меня оспой, сегодня же вы заразите меня лихорадкой! Да! Два года назад вы сделали из меня рябого императора, но я не хочу больше являться тем, кем не могу быть по натуре своей. Вы возвратите мне капитанский мундир, и я снова буду счастлив!

- Но кто же будет императором и куда денетесь вы? - недоуменно развел руками Виллие с преглупым выражением лица.

- Охотников найдется немало! Всего вероятней, на троне окажется, мой милый братец Николя, который рвется к власти. Я же должен умереть в буквальном смысле этого слова, хотя похоронят того солдата. Помните, в лазарете? Сегодня я заболею - постарайтесь, однако, не уморить меня! Вы же снесетесь с тем врачом и заберете из лазарета тело Григория Соколова. Сохраните его где-нибудь в леднике, покуда я сам не отдам Богу душу! Норов широко улыбнулся. - Вы заметили, как похож на меня этот солдат? Пусть набальзамируют его тело, обрядят в мой мундир и отвезут в Петербург. Петропавловский собор станет его вечной усыпальницей. Уверен, что смерть и вовсе исказит черты его лица, так что никто не увидит подмены. Теперь вот что...