Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

И когда его музыканты тихо подпевали «свобода» на заднем плане, все это звучало припевом из далекой дали, который прилетел ко мне и объединил с этим местом, объединил всех нас, сотни тысяч людей, в едином порыве счастья, музыки и свободы. К концу первого выступления у меня перед глазами стояла вся моя жизнь.

Кто-то дал мне таблетку. ЛСД? Почему бы и нет, мне было любопытно, а лучшего места для первого трипа нельзя было и представить. Я поблагодарила короткой улыбкой и пошла дальше.

В лесу я обнаружила несколько домов и улиц. На прилавках лежали изделия из кожи, украшения, расписанные вручную ткани – утопическая деревня, полная инопланетян.

Тем временем на сцене Берт Соммер пел «Америку» Саймона и Гарфанкела. Я посмотрела на зрителей – здесь собралось все человечество.

Около одиннадцати вечера люди наконец начали расходиться под звуки ситары Рави Шанкара. Некоторые с криками вскакивали с мест, вскидывали вверх руки или становились на колени. Я приняла таблетку и начала ждать.

Потом пошел дождь. Сначала я не обратила на него внимания, но быстро стало ясно: приближается сильный шторм. Сверкали молнии, гремел гром, но хуже всего были потоки воды, что низвергались с такой силой, будто хотели унести все палатки, людей и сцену в нескончаемый водоворот. Земля вокруг размокла, взрослые скользили по грязи, как дети, и никто не хотел уходить.

– Привет, – сказал в микрофон один из организаторов. – Мы вынуждены сделать перерыв из соображений безопасности, чтобы избежать короткого замыкания на сцене. Сохраняйте спокойствие, мы уже многое сделали и с вашей помощью сможем сделать еще больше.

Люди начали собираться небольшими группами, танцевали у костра, аплодировали рабочим сцены, охранявшим оборудование под проливным дождем.

Через полчаса меня охватило смутное чувство страха. Будто что-то зашевелилось в животе. И, словно животное, поползло сквозь кишки.

Я пытаюсь дышать спокойно. Кто-то с полузакрытыми глазами садится рядом со мной, ритмично покачивается вперед-назад, рядом с ним – красочный резной посох, между ног – барабан. Его пальцы легко порхают по натянутой коже. Закрыв глаза, я напеваю русскую колыбельную. Он медленно поворачивается ко мне, указывает на звериную шерсть на своем загривке и протягивает целительные руки. Молча, не глядя на меня, массирует мой живот. Потом протягивает что-то съедобное, сладковатый фрукт, похожий на банан, но маленький и круглый, как сморщенная лысая человеческая голова, которая начинает светиться зеленым. Пережевывая мякоть, я на мгновение чувствую горечь, которая соединяется с приторной сладостью и превращается в сухой вкус.

– Папа, – слышу я собственный голос.

Рядом с ним появляются Герман и Мерседес. В немых лицах – что-то умоляющее. Берлин превращается в Буэнос-Айрес, в монастырь в Ла Фальде, я могу говорить, петь аргентинские песни, скакать галопом с гаучо на своем коне Пьедрасе по широким лугам за стадами скота, мои груди превращаются в маленькие апельсины, снаружи поет Джоан Баэз, ее голос дрожит, она беременна, ей плевать на дождь, она рассказывает о муже, который сидит в тюрьме за уклонение от призыва, он выходит на сцену, радостно махая рукой, их объединенная энергия превращает луну в маленькие солнца, они кружат над нами, повсюду руки с зажигалками, море огней полыхает по всей долине, кто-то кричит, что огонь прогонит дождь, лицо Джоан светится красным, синим и зеленым, я вижу, как в ее животе плавает ребенок, медленно отделяюсь от тела, следую за своей оболочкой, которая выходит из палатки и идет за сцену, к маленькому озеру, сейчас светлый день, дождя нет, надо мной жаркое солнце, в воде голые люди, я раздеваюсь, сползаю вниз, в объятия мягких, как шелк, рук, зеленый переливается всеми оттенками, я вижу каждую каплю, миллионы, миллионы крошечных капель, атомов, они сталкиваются, я танцую на воде, пробковая лодка качается в открытом море, надо мной черное холодное небо, пронизанное молниями, свет простирается над землей цветными дугами, по воздуху летают поющие рыбы, по воде бьют утиные крылья, как Майкл Шрив по своей установке, у меня в животе барабанит радость, повсюду цветы, и среди этого моря моя мать, все лицо в грязи, она дрожит, скрестив руки, маленькая и беспомощная, будто боится меня, серые горы облаков сталкиваются, трутся друг об друга, скульптуры набухают, словно вот-вот взорвутся, мое сознание растекается во все стороны, пока я брожу по лесу с седыми волосами, затерянная в пространстве и времени, стихотворение, высеченное в камне, каждая буква – цветная вспышка, ведомая моей рукой.

Я смотрю на часы. Мой трип начался час назад. Всего час?

Не может быть. Прошли дни, месяцы, годы. Я слушаю и вижу музыку: «Grateful Dead», «Canned Heat», «Creedence», Дженис Джоплин, «The Who», «Jefferson Airplane», «Country Joe and the Fish», «Ten Years After», Джо Кокер, Джонни Винтер, «Crosby», «Stills», «Nash & Young». Незнакомые лица перед глазами начинают меняться, складываться заново, старик угасает, я вижу каждую мельчайшую жилку, каждый мускул под тонкой, словно бумага, кожей, передо мной индеец с лицом загорелым, как кожаные стены его вигвама, морщинистым, пронизанным трещинами, одинокие руки Джо Кокера в воздухе, крики Дженис Джоплин в ночи, быстрые пальцы Элвина Ли, разбитая гитара Пита Таунсенда, сотни лягушек выпрыгивают из озера под проливным дождем, стаями падают с неба, фигура манит меня обратно в лес, рассыпается в золотисто-зеленую пыль надежды, Франц, Хаджо, Оле, все они вырастают из Ханнеса, он со смехом подбрасывает меня в воздух, орел расправляет крылья над долиной, темный принц небес с льняными волосами Ушки, Джими Хендрикс с красным шарфом на голове, в расшитой ярким бисером белой кожаной рубашке с бахромой, глаза закрыты, голова запрокинута, звучит американский гимн, мы нежно и благоговейно сближаемся, покрытые грязью люди, искажения, обратные связи разрывают ноты на куски, как взрывающиеся бомбы, горят и рушатся дома, скребут облака из темного пепла, студенты с окровавленными лицами, обожженные солдаты, кричащие дети с оторванными конечностями задыхаются в огромном пожаре. Меня хватает крошечная ручка, я оборачиваюсь и с изумлением вижу собственное лицо, и слышу мягкий, доверительный голос:

– Я не умерла. Я не умерла. Я не и я.

За те три дня в Бетеле умерли два человека и родились еще два, каждый – новая возможность или унесенная в могилу надежда. В финале прозвучали слова Макса, фермера, который пустил нас на свою землю:

– Я фермер… я не знаю… я не знаю, как выступать перед двумя десятками человек… не говоря уже о такой толпе. Но вы кое-что доказали миру… Не просто Бетелю, или Салливану,