Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

Влияние его тканей – особых цветовых сочетаний парчи, бархата, тафты и атласа, переплетенных с серебряными и золотыми нитями, – чувствовалось в рисунках Лолы. Ничего, абсолютно ничего не возникает само собой, говорила она, Фортуни тоже создавал наряды на основе античных моделей, хранящие дух истории, но при этом самобытные и аутентичные.

– Он привозил ткани из Венеции, и их выставляли в Лувре уже в начале века. Вскоре после он открыл первый бутик в Париже, а потом в Лондоне, Мадриде и Нью-Йорке. Сара Бернар, Дузе, даже Лиллиан Гиш и Марта Грэм были его клиентками.

Знания Лолы превосходила лишь ее неисчерпаемая жажда новых знаний, а если ей что-то нравилось, она умела восхищаться без зависти. В крохотной комнатке за гардеробом стоял ее рабочий стол, на нем – свежий букет цветов, бумага для рисования и карандаши всех цветов. Ровно в половине девятого, когда в магазин заходили ее помощницы Клодин и Амели, она заканчивала работу, чтобы обсудить с ними предстоящие встречи. Ровно в десять приходила первая клиентка. Лола ненавидела случайных покупателей. Ее совет следовало заслужить. Если в ее убежище забредал случайный прохожий, она бросала на него короткий оценивающий взгляд, чтобы столь же быстро, вежливо, но твердо выпроводить его восвояси. Большинство приходило по рекомендации, без записи клиентов не принимали. Нельзя же ворваться на театральное представление или на концерт лишь потому, что вы размахиваете несколькими стофранковыми купюрами. Она посвящала себя каждой клиентке, словно хотела растворить ее заботы в тканях и цветах или мягко направить с протоптанных троп на новые. Эта своеобразная терапия спасала многих: новые цвета, ткани, узоры и фасоны дарили им не только новую жизнь, но и решающий импульс, толчок в направлении, куда они тайно стремились. Она читала по их движениям сокровенные сны, подобно врачу, способному обнаружить скрытые причины боли при первом же прикосновении к пациенту. Если что-то болит в душе, говорила она, эта боль меняет движения. Внутренние травмы можно определить по безжизненности, с которой некоторые люди оцепенело ковыляют вперед, убегая от судьбы вместо того, чтобы ее принять. Красота без страданий подобна гладко отполированному фасаду, за которым гниют нежилые комнаты. Нельзя работать над наружными стенами, если внутри все вот-вот развалится, и иногда достаточно одного цветка – его цвет, его аромат помогут комнате вспомнить первоначальное предназначение, и постепенно вернется остальное. Но для этого требуется не только время, но и терпение.

Когда она это говорила, я думала о своей матери, вспоминала, как она, пошатываясь, бредет с пакетами домой после магазинов и размахивает новыми приобретениями, как обвинениями, словно хочет сказать: смотри, у меня больше ничего не осталось в жизни. Я не знала, злиться мне или грустить, мне просто хотелось биться головой об стену.

– Сала написала, что ты интересуешься модой.

По моей настоятельной просьбе она теперь всегда говорила со мной по-французски. Я была рада совершенствоваться в языке подобным образом.

– Она тебе писала?

– Конечно, а ты как думала? Он была мне почти как дочь – к сожалению, своих детей у меня нет. Ну, как сказать «к сожалению»: сначала не было времени, а потом желания, каждая живет, как хочет, мы здесь не только для продолжения рода – достаточно, чтобы линию продолжила одна из сестер Пруссак. Кстати, все время задаюсь вопросом: что помешало Цесе? От Изы я ожидала в последнюю очередь, и наш отец тоже. Думаю, Жан застал ее врасплох, он был повернут на детях, черт знает почему. Ну и цирк тогда творился. Наша бедная мать в отчаянии писала мне в Париж, что отец рвет и мечет, поскольку моя сестра вышла замуж за гоя.

– А что тут такого плохого?

Лола посмотрела на меня, открыв рот.

– Ты это серьезно?

– В смысле?

– Что ты знаешь об иудаизме? Мать вообще ничего тебе не рассказывала?

– Нет. Мы мало говорим. Не об этих вещах.

– Он зажег свечу за упокой ее души.

Она молча уставилась в одну точку.

– Он не мог вынести позора: он жертвовал огромные суммы на строительство синагоги, а его старшая дочь вышла за гоя, неверующего. Для него она умерла.

– Моя мать не стала бы возражать, если бы я вышла не за католика, хотя она не пропускает ни одной воскресной службы.

– Она сменила веру? Да, мы действительно давно не виделись. Но ты все равно иудейка.

– Почему я иудейка?

– Ну это просто невыносимо, ты же вообще ничего не знаешь, mon petit. Твоя мать – иудейка, значит, ты тоже.

– А мой отец?

– Не считается.

Я посмотрела на нее с изумлением. Она рассмеялась.

– Не считается? – переспросила я.

– Не у иудеев.

– Просто безумие.

– Нет, прагматичность.

– Прагматичность?

– Pater incertus est.

– Что?

– Ты же учила в школе латынь, разве нет? Pater incertus est – отец неизвестен. Так было всегда. Мы, иудеи, – единственный народ, выживший в диаспоре, mon petit. Все изгнанные или потерявшие родину народы рано или поздно вымирали или ассимилировались с местным населением. Наша вера и наши правила нас спасли, стали нашей идентичностью, и некоторые правила основаны на простом благоразумии – всегда известно, кто мать ребенка, а вот кто отец…

Она неопределенно махнула рукой и рассмеялась. Но я не смеялась. Сама того не зная, она попала пальцем точно в рану.

– Ну, вижу, по крайней мере, в этой области ты разбираешься.

– Ты веришь в Бога? – спросила я.

– Сложный вопрос.

– В жизнь после смерти?

– Смерти? Ну и вопросы. Что сказать? Смерть – противоположность жизни, если бы жизнь продолжалась и дальше, мы бы ей не дорожили, верно? Нет-нет, однажды наступит конец, это и делает происходящее столь привлекательным. То, что нельзя потерять, ничего и не стоит.

– Значит, ты и в Бога не веришь.

– Не знаю, верю я или нет, люди всегда во что-нибудь верят, правда? И неважно, как это называть.

– Но ведь нельзя быть иудейкой и не верить в Бога.

– Нет? – переспросила она и решительно запрокинула голову. – Так было бы даже лучше.

Эта вспышка упрямства напомнила мне мать.

– А ты?

– Не знаю.

– Видишь.

– Но я не иудейка, я католичка… теперь это уже неважно, а тогда, в Буэнос-Айресе, было важно принадлежать…

– Ты иудейка, mon petit, и совершенно неважно, как часто и где тебя крестили. Это не считается, из нашего клуба выхода нет. Членство нельзя ни отозвать, ни вернуть, и твоя набожность не играет никакой роли.

– Но ведь моя мать иудейка только наполовину.

– Наполовину? Разве это возможно? Мы же не яблоки, которые можно разрезать пополам и