Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

Дядя Шорш расхохотался:

– Немного соседских любезностей, так сказать, в отместку за Бетховена.

– Петер Александер – австриец? – спросила тетя Аннелиза.

– К сожалению, этого нельзя отрицать.

– А Бетховен – нет?

– Аннелиза, я тебя умоляю, он же из Бонна, – сказала моя мать.

– Тише, дорогая Сала, спокойно – ты уж прости, что вмешиваюсь.

Дядя Ахим не любил, когда критиковали его жену.

– Ну, зато здесь всегда узнаешь что-нибудь новенькое, – заметил дядя Герхард.

За последние месяцы он постарел лет на двадцать. Когда отец открыл бутылку белого вина, на экране появился маленький мальчик с аккуратным пробором, звонким голосом и серьезным лицом. Он начал выступление. Похоже, некоторым членам компании хит был знаком – они мягко покачивались в такт музыке и тихонько подпевали. Зрелище оказалось страшнее любой «Комнаты страха». Здесь не было ни преувеличений, ни иронии, их лица оставались серьезны, убийственно серьезны, пока они слушали послушного мальчика с экрана.

Мама

Не нужно плакать о сыне

Мама

Судьба сведет нас однажды

Мама

И жизнь приносит лишь горе и боль

Дядя Ахим описал рукой круг, словно приглашая всех присоединиться, что они по его сигналу и сделали.

Тогда я думаю лишь о тебе,

О, мама, ведь за меня молится сердце твое.

Когда умолкли последние такты, все замерли в тишине. Я тогда и не подозревала, что это песня из их юности, что нацисты подпевали ей столь же проникновенно, как сейчас дядя Ахим. Погрузившись в мысли, все пялились в пустоту. Я беспокойно заерзала на стуле. Что сейчас произошло? Неужели это мои родители? Неужели это их друзья? Казалось, все они, кроме дяди Шорша, страдают преждевременным трупным окоченением.

– Ах, какая прелесть, – сказал дядя Ахим.

– Действительно, трогательный мальчишка, – согласилась тетя Аннелиза.

– Да, очаровательно, – добавила тетя Гертруда.

– И эта детскость, правда? Чистое, неподдельное детство на лице, – продолжал дядя Ахим.

– Чистое, неподдельное детство? Ахим, ты же не серьезно, я тебя умоляю.

– Да, я как-то тоже на знаю… – Отец принял сторону своего друга Шорша. – Немного слащаво. Очередной карапуз.

– Ага, зрелище для стариков.

– Стариков? Да что с вами сегодня? Дорогие мои! Не позволяйте духу времени дуть вам в лицо! – Дядя Ахим сердито вздрогнул. – Это не Бетховен, но вполне милый шлягер в отличие от тупых и агрессивных негритянских перестуков. Дрыгающиеся психи, целое поколение сорвалось с цепи и хочет растоптать наши главные ценности!

– Какие именно ценности, скажи, пожалуйста? Мне очень интересно, дорогой Ахим.

– Я хочу сказать, – снова вмешалась тетя Гертруда, – хочу сказать, только подумайте, например, о матери того бедного мальчика.

– Какого еще бедного мальчика? – уточнил дядя Ахим, слегка раздраженный дополнением тети Гертруды.

– Ну, который недавно умер, как там его звали?

– Бенно Онезорг. – Все испуганно на меня посмотрели, словно забыли о моем присутствии. – И он не умер, его застрелили. Точнее говоря, убили.

– Онезорг, ну и фамилия, нет, правда, звучит жутковато, – сказал дядя Герхард. Качая головой, он потянулся за бутербродом. Тарелка оказалась пуста.

– Ой, – произнес он.

– Убийство? Еще ничего не доказано. Я считаю это злонамеренной инсинуацией. Клеветой, – сказал дядя Ахим.

Я подумала о его дочери Петре, совершившей в прошлом году самоубийство, и спокойно подняла голову.

– Да, ты-то там, слава богу, был.

– Ада, пожалуйста, – сказала мать.

– Убийцам, – сказала я, – или тем, кто знался с убийцами, этого не понять. Каким образом?

Думаю, я сказала это совершенно спокойно, почти вежливо. Деловым тоном, абсолютно без вызова. Я видела, как замерла мать. До сих пор не могу себя простить. До сих краснею от стыда, вспоминая тот вечер, но в тот момент не возникало вопроса, правильно я поступаю или нет, я просто не могла иначе. Я считала виновными их всех. Всех, всех, всех. Я не хотела и не могла делать различий, я даже точно не знала, в чем их обвиняю, но знала одно: они все ужасно виноваты, и с ними я, навсегда, даже если этого не хочу. Господин пастор посмотрел на меня так, словно я угрожала поджечь его церковь и бросить его вместе со всей компанией в огонь. Когда шах приехал в оперу, нас всех заперли за решетками, будто овец? Их не интересовало. Поэтому мы не могли выполнить приказ и очистить территорию? Их не интересовало. Первые камни были брошены засланными провокаторами? Их не интересовало. Полиция кромсала толпу, как ливерную колбасу? Наступая прямо на людей, лежавших на земле? Их не интересовало. Услышав ложь о зарезанном полицейском, остальные принялись в слепой ярости колотить нас дубинками и избивать, пока на наши лица не брызнула кровь? Их не интересовало. Их не интересовало, что издательство Шпрингера уже несколько недель настраивало всех против нас. Они освоили молчание столь же усердно, как гадящие голуби – наш чердак. Дядя Ахим высказался за всех, мы растоптали их главные ценности. Они хотели покоя. Хотели, чтобы никто не нарушал их молчания. Их интересовало лишь это.

– Вы не замечаете, как рядом с вами задыхаются люди?

Я вскочила. Внутри все горело – тот же разрушительный огонь, что и в их глазах. Мы сами не заметили, как подхватили их факел.

Когда все гости ушли, мать в одиночестве сидела в углу гостиной. Она смотрела в окно с таким видом, будто я живьем содрала с нее кожу. Я подошла к ней.

– Я связалась с убийцами лишь однажды, – сказала она. – Только один раз. Иначе ты бы не родилась. Я не прошу благодарности, но больше никогда не говори, что я с ними зналась. Ты не знаешь, о чем говоришь. Вы ничего не знаете. Ничего.

– Какие убийцы? Почему я бы не родилась? При чем тут я?

– Я была беременна тобой на последних сроках, тогда, в Лейпциге, и я понятия не имела, я даже не знала… – Она замолчала, начала ломать руки, хватать ртом воздух. – Неважно.

– Нет…

Она на меня не смотрела.

– В общем, мне помог один нацистский профессор, в его клинике по поручению Гиммлера убивали детей-инвалидов… Потому что… они не были достойны жить дальше. – Она остановилась. Ее голос дрожал.

Я хотела взять ее за руку. Она не позволила.

– Вы не представляете. Думаете, вы знаете решение? Вы его не знаете.

– Откуда…

– Возможно.

Она спокойно на меня посмотрела.

– В любом случае ты должна знать: произвести тебя на свет было непросто. Все имеет свою цену.

– Какую цену?

– Он знал, что я работала в больнице его коллег под вымышленным именем.