Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

– Что вы хотите сказать, Роберт?

– Она же сразу узнала его на фотографии.

– И?

– Лола.

– Сала отдельно меня просила.

– О чем?

– Она не хочет, чтобы мы это обсуждали.

– Ребенок должен терзаться этим вопросом до конца своих дней?

– Каким вопросом?

Роберт молчал.

– Я ей обещала, и точка, – сказала Лола.

Она вскочила. Я быстро прошмыгнула обратно в комнату. Посмотрела в окно на небо. Высоко вверху висела луна, словно голый мяч. На другой стороне улицы прижималась к фасаду одинокая коляска, словно пытаясь спрятаться. Ханнес? Порой мне казалось, я вижу его повсюду. Возможно, они правы – Лола, мать, Мопп – может, это действительно не мое дело. А может, они, как и я, может, они не знают сами. Возможно, никто ничего не знает.

Бар-мицва

Синагога находилась в 4-м округе, на улице Паве. Здание слегка отступило вглубь квартала, его трехчастный фасад акцентирован двойными окнами, элегантные колонны украшены растительными орнаментами в стиле модерн. Над входом – звезда Давида. Когда мы с Лолой и Робертом вошли внутрь, меня поразила совершенно другая атмосфера, чем в католических или протестантских церквях.

– Эктор Гимар спроектировал его для русских и польских эмигрантов, – прошептала Лола. – В XIX веке здесь, в Маре, селилось большинство еврейских эмигрантов из Восточной Европы. Тогда Гимар уже построил красивые дома в 16-м округе. Он был женат на Аделине Оппенгейм из Нью-Йорка. Входы в метро в стиле модерн тоже спроектировал он.

Лола взяла меня за руку и повела к боковой лестнице наверх.

– А Роберт? – спросила я, когда увидела, что он остался.

– Нам туда нельзя.

– Как?..

– Мы сидим сверху, на галерее, – так мы видим мужчин, но они не видят нас.

– Почему?

– Чтобы мы не отвлекали их от молитвы.

– Чем?

– Угадай с трех раз.

Мы заняли места среди других женщин на галерее.

– Есть 613 мицвот, разделенных на 248 предписывающих и 365 запрещающих. Чтобы стать бар-мицвой или бат-мицвой, сыном или дочерью заповедей, нужно выучить их все.

– Наизусть?

– Ну да…

– Что значит сыном или дочерью заповедей?

– Символическое вступление во взрослую жизнь со всеми правами и обязанностями.

– Но это же еще дети.

– Раньше в тринадцать лет становились мужчиной, а в двенадцать – женщиной. Большинство умирали молодыми. Многие мицвоты практичны и просты для понимания, другие нам никогда не понять до конца.

– Что за платки носят мужчины?

– Это талит, молитвенная шаль.

– А шапка?

– Это не шапка, это кипа. Мужчины носят ее в знак того, что над ними Бог и они его чтут.

Только сейчас я заметила, что здесь не царит гробовая тишина, знакомая мне по католическим храмам. Все шептались, одни шутили, другие молились, и всеобщее внимание было приковано к Марселю, внучатому племяннику Кати Гранофф. Высоко подняв голову, он начал читать свиток на иврите. Он стоял перед ларцом в середине нефа.

– Что это?

– Читает Тору. Свиток Торы в ларце считается самым ценным имуществом каждой общины, он используется только для изучения и для служб.

Синагога заполнилась до отказа. Неф был узким и необыкновенно высоким, с двумя этажами. Все галереи оказались заняты женщинами и девочками. В отличие от мужчин, они не надевали молитвенные платки. Видимо, бар-мицва был чем-то вроде конфирмации для католиков и протестантов, но, в отличие от христиан, евреи не устраивали массового мероприятия для целой группы мальчиков и девочек. Здесь был только Марсель. Центром происходящего был он, а не раввин или другие непринужденно вошедшие мужчины. Речь шла только о нем. Живот пронзила острая боль. Я согнулась от судороги.

– Что случилось? – спросила Лола.

– Эти дни.

– Тише. Большинство еврейских женщин не ходит в этот период в синагогу.

– Чудесно, – простонала я. – Значит, хотя бы есть причина пропускать службу.

Лола приложила к губам указательный палец и тихо хихикнула. Я тоже не удержалась от смеха, хотя боль не проходила. В католической церкви все было иначе. Все безмолвно и боязливо смотрели на священника, поправляя друг друга злобными взглядами. Как-то раз мы с Оле пробрались в церковь под кайфом. Смотрели мессу с одного из задних рядов и чуть не умерли от смеха. Все постоянно оборачивались на нас с сердитыми лицами, и мы гримасничали в ответ, но никто ничего не говорил – в конце концов, в Божьем доме нельзя ругаться. Особенно абсурдным было причастие, когда все послушно выстроились в ряд и ждали, когда господин пастор прошепчет слова «тело Христово» и сунет им в рот абсолютно безвкусную облатку. Самое забавное – то, как люди открывали рот, чтобы принять тело Христово. Очевидно, большинство воспринимало происходящее буквально, некоторые широко разевали пасть, другие – едва раздвигали зубы и послушно ждали. Я видела перед собой их застывшие шеи. В христианстве человек был частью коллектива. Речь шла не о нем, а о Боге и о Его представителе на земле, священнике. С немецкой исполнительностью это стало особенно гремучей смесью. Я постоянно задавалась вопросом – следовали ли они столь же безропотно за своим фюрером? Преданные до смерти, травили газом семьи людей, молившихся сейчас в синагоге, или невинно отворачивались, позволяя им задохнуться. Что хуже? У меня снова начались менструации, и, к счастью, я захватила с собой несколько запасных прокладок. Спутник какое-то время тоже был служкой. Его чуть не выгнали с похорон из-за приступа смеха над могилой. По его словам, причина заключалась в забавных лицах скорбящих: либо им не удавалось долго плакать, либо они рыдали слишком громко и утрированно, словно там проходило соревнование за утешительный приз. Был ужасный скандал. Если бы не покровительственная длань друга родителей пастора Краевского, церковная карьера Спутника бы закончилась. Так что он снова легко отделался, хотя служить ему позволили только на свадьбах – там в отличие от похорон не полагалось лишних денег от пастора, да и смеяться было не над чем. Здесь, в синагоге, смех не запрещался. Из людей буквально струилась радость, никто не стоял неподвижно. Пока я задавалась вопросом, почему именно сейчас думаю о Спутнике или о католической церкви, запел глубокий мужской голос. Мелодия поразила меня в самое сердце. Менструальные боли моментально прошли. Потом Марсель в одиночку предстал перед собравшимися, чтобы произнести речь и прочитать на иврите десять заповедей. В конце обратился к Богу его отец.

– Благословен Тот, который снял с меня ответственность за него.

Он переложил ответственность на сына. Я не могла вспомнить ничего подобного в своей семье. Хотя они постоянно твердили, что я должна наконец нести ответственность за свою жизнь, это звучало скорее как вызов,