В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

могут быть работы по изготовлению вещей, предназначенных для лазаретов и тому подобных учреждений. Ясно, что они также вызываются войной, но ясно вместе с тем и то, что эти вещи в большей или меньшей степени предназначены для того, чтобы не наносить ран, а целить их. И, по нашему мнению, нет никаких оснований отказываться от изготовления кроватей для лазаретов и носилок для раненых, а также участия в полевых работах на полях призванных в армию. Возможно, что сверх этих работ, распределенных нами по двум категориям: «разрушения и исцеления», могут представиться и работы характера чисто нейтрального, от которых отказываться также нет никаких оснований».

Это обращение было написано руководством коллектива и принято подавляющим большинством.

Нашу большевистскую группу эта нелепая резолюция с ее расплывчатыми формулировками, конечно, не удовлетворяла. Но самый факт отказа от изготовления предметов «разрушения и смерти» был положительным. Большинство коллектива не пожелало принимать участия в империалистической войне, хотя бы в форме изготовления военного снаряжения.

Наши атаки на оборонцев заставили задуматься большинство работающих в мастерских. Война сильно подняла классовое самосознание рабочей части каторги, усилила диференциацию внутри политических группировок.

Пролетарские элементы отходили от эсеров и меньшевиков и начали группироваться вокруг большевистской партии. Каторга отразила все оттенки обострявшейся в стране политической борьбы. Эсеры и меньшевики отбросили революционную фразеологию и открыто связали себя с буржуазией, большевики призывали превратить войну империалистическую в войну гражданскую, к свержению царского самодержавия.

ПО ДЕЛУ О «ПОДКОПЕ В ИРКУТСКОЙ ТЮРЬМЕ»

Во время войны на каторге появилось много солдат. Они почти все имели приговоры на большие сроки: на пятнадцать, двадцать лет и бессрочно.

Я уже был связан с солдатами по одиннадцатой камере и все время поддерживал эту связь. Однажды мы получили письмо от солдат, в котором они просили организовать у них школу политической грамоты. Я согласился пойти к солдатам и помочь им. С благословения всей четырнадцатой камеры я переселился к солдатам в качестве «директора» школы.

Солдаты встретили меня весьма дружелюбно. Были среди них достаточно грамотные: один семинарист, несколько окончивших двухклассные министерские школы. Из числа грамотных организовалось ядро школы.

Учащихся разделили на три группы: неграмотные (самая большая группа), малограмотные и достаточно грамотные. Достаточно грамотных я назначил преподавателями по различным предметам начального обучения. Семинарист взял на себя всю методическую часть и арифметику. Я вел политические беседы.

Учебников было мало, но школа работала с большой интенсивностью, и учеба подвигалась успешно.

За три месяца, которые я провел в солдатской камере, удалось втянуть в учебу почти всех солдат.

Однажды меня вызвали к начальнику каторги Снежкову. Он встретил меня вопросом:

— Вы опять к солдатам перебрались?

— Да, с вашего разрешения школу там организовали, так я помогаю…

— Знаю я вашу помощь… Вы еще наложенное на вас взыскание не отбыли?

— Нет, не отбыл.

— На месяц его в прачечную, — обратился он к старшему надзирателю.

Мои занятия с солдатами прекратились. Меня перевели обратно в четырнадцатую камеру. Но школа продолжала работать полным ходом. В солдатскую камеру стали проситься солдаты из других камер.

Я с шести часов утра до шести часов вечера работал в прачечной, стирал арестантское белье, сшитое из грубого холста. Прачечная помещалась в старом, покосившемся и прогнившем деревянном здании. Здесь пахло гнилью и сыростью.

В прачечной работало человек тридцать, все — раздетые догола, только спереди холщевые фартуки или принятые для стирки рубашки, завязанные рукавами вокруг бедер. Прачечная целый день была наполнена паром. Плескание воды, звон кандалов, гул голосов, густая матерщина не прекращались ни на минуту. На обед полагалось тридцать минут.

Мне выдали старые опорки, в которых было сыро и скользко. Выдали небольшой кусок мыла и шестьдесят штук белья. Указали корыто, в котором я должен стирать.

Стирка шла у меня плохо: сильно кружилась голова, а от сырости к вечеру начинали болеть ноги, ныло все тело, из-под ногтей сочилась кровь. Мыла мне хватило только на половину белья, остальное я оттирал руками. К вечеру кое-как закончил стирку. Но оказалось, что работа не окончена: надзиратель забраковал одиннадцать пар белья и заставил перестирывать их. Все ушли, а надзиратель остался со мной. Я попытался перестирать, но кровь, сочившаяся из-под ногтей, пачкала белье. Тогда надзиратель приказал отложить стирку на завтра и увел меня в камеру. На следующий день к обычной норме прибавились забракованные одиннадцать пар.

Тут один из каторжан показал мне, как использовать мыло:

— Ты сначала отбери белье, которое очень грязное, а которое почище — отложи. Мылом намыливай после того, как вещи отмокнут. Намыливай только воротники и там, где грязные пятна, а остальное в мыльной воде отмоется.

Этот урок принес мне пользу. Я скоро приспособился и не тратил зря ни одной крошки мыла.

Работая целый день в сырости, я к вечеру очень уставал. Приходил в камеру, кое-как ужинал, валился на постель и засыпал. Так изо дня в день, пока я не отбыл наложенного на меня взыскания за побег.

— Не делай неудачных побегов, — ворчал я на себя во время стирки.

Жизнь камеры по-прежнему протекала в жарких политических схватках. Выпускаемые иркутскими газетами военные сводки допускались администрацией в камеры, и дискуссии шли на основе свежих материалов о военном и политическом положении страны.

Через шесть недель после окончания работы в прачечной меня вызвали в контору и вручили мне повестку Иркутского окружного суда явиться по делу о подкопе в иркутской тюрьме.

— Через неделю мы вас отправим, — объявил мне дежурный помощник.

Пройтись, встряхнуться было неплохо. Может, и случай удобный выпадет удастся убежать. Однако воспоминания об иркутской тюрьме вызывали болезненную тоску: «Опять придется столкнуться со всем тамошним начальством… И кто знает, чем может кончиться для меня эта новая встреча…»

Отправили всех, кто участвовал в подкопе. Маршрут наш был через Усолье, а оттуда — поездом до Иркутска. Кончалось лето: лес только-что зажелтел, на полях началась жатва. Мы шли, не торопясь, жадно вдыхая смолистый запах лесов. Скоро кончились перелески, и мы вышли к берегу кристально-чистых, сверкающих вод красавицы Ангары.

Паром медленно отвалил от берега: конвой тесно окружил нас на середине парома.

«Знаем, красива ты, — думали мы об Ангаре, — но предательски холодны твои волны, никто не рискнет прыгнуть в них».

А все же тянуло рвануться…

В вагоне нам приказали лечь и не позволяли подниматься, пока не приедем в Иркутск.

В иркутской тюрьме меня посадили в новый одиночный корпус. Этот корпус состоял из множества одиночек-клетушек, пять шагов в длину и три шага в ширину. Потолок можно было достать рукой, пол цементный, стены и потолок