В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

После бурного обсуждения всех этих вопросов в четырнадцатой камере наша большевистская группа добилась согласия большинства камеры поставить их на обсуждение всего коллектива. Эсеры и меньшевики выступили против этого и большинством голосов провалили предложение четырнадцатой камеры.

Тогда мы поставили перед четырнадцатой камерой вопрос о создании самостоятельного коллектива. Мы не скрывали, что это чревато большими последствиями, что может усилиться нажим со стороны администрации. Но мы считали необходимым сделать это.

После нескольких дней дискуссии внутри камеры и бесплодных переговоров со старостатом коллектива наша камера вынесла решение: «Если коллектив не изменит свою политику, четырнадцатая камера выходит из коллектива».

Угроза раскола вызвала среди политических заключенных возбуждение. Рядовые члены коллектива потребовали, чтобы руководство нашло возможность соглашения с четырнадцатой камерой. Начались переговоры. Они длились несколько дней и ни к чему не привели. Тогда эсеры и меньшевики предложили создать «верховный суд» коллектива и передать все принципиальные разногласия на его решение. Четырнадцатая камера согласилась, но оговорила, что вопросы должны решаться не большинством, а в порядке соглашения. Таким образом, и в этом случае мы оставляли за собой свободу действий.

Из четырнадцатой камеры в «верховный суд» были делегированы три представителя. Троих выделили остальные камеры, в их числе — старосту коллектива.

Два месяца длилась борьба в «верховном суде». Формулировки отвергались то той, то другой стороной. Весь коллектив жил в напряжении. Дискуссии вели в камерах и мастерских. Значительная часть рабочих поддерживала четырнадцатую камеру.

В результате длительной дискуссии нашей делегации удалось добиться, хотя и неполностью, весьма важного ограничения пункта устава о даче «честного слова» администрации.

Пункт пятый устава указывал, что «дача администрации честного слова вообще допустима, но может производиться лишь в тех случаях, когда принимаемое товарищами обязательство не противоречит основной задаче общежития…» К этому пункту в результате дискуссии в «верховном суде» было добавлено: «Дача товарищами честного слова, если оно не противоречит вышесказанному, может производиться лишь с разрешения всего общежития; только в отдельных случаях, не терпящих отлагательства, оно может санкционироваться исполнительными органами общежития». Это дополнение почти лишало возможности пользоваться честным словом, так как каждый случай надо было ставить на голосование всего коллектива.

Добились мы и отказа посылать от имени коллектива «благодарности» буржуазным жертвователям. Суд постановил прекратить посылку художественных подарков «жертвователям». По этому вопросу сильно дрались эсеры, связанные с буржуазией.

После доклада нашей делегации в четырнадцатой камере было решено согласиться с решением «верховного суда» и вопрос считать исчерпанным. Во< время дискуссии резче выявились два политических течения. До двадцати процентов коллектива твердо стало на сторону нашей большевистской группы и до конца каторги занимало революционную позицию во всех политических вопросах. Большинство коллектива продолжало пребывать в болоте оппортунизма и обывательщины

Наши внутренние Дела Не отвлекали нас от общеполитических вопросов, связанных с войной. Ожесточенные дискуссии по-прежнему происходили между нами и оборонцами. Четкий тезис Владимира Ильича: «Революционный класс в реакционной войне не может не желать поражения своему правительству», давал нам огромную силу в полемике с нашими противниками.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА „АМУРКУ“

Новый начальник действительно сильно увлекался хозяйственными вопросами. Не вводя никаких изменений в тюремный режим, он все же подтянул централ. Раньше, например, мы могли, выходя на прогулку или на уборку, подолгу останавливаться у дверей политических камер и вести разговоры. Теперь надзиратели старались этому мешать.

Никитин ускорил достройку новой каменной бани и прачечной. Мастерские тоже значительно увеличили свое производство и стали давать больше дохода. Были расширены огороды, которые играли значительную роль в питании каторжан, особенно во время войны, когда мясо и жиры постепенно исчезали из рациона.

Относясь терпимо к политическим, Никитин ввел большие строгости в отношении уголовных. Розгами секли то того, то другого из них почти каждый день.

* * *

Старший надзиратель Сергеев и один из его помощников служили в 1905 году в Петербурге в лейб-гвардии Преображенском полку, где я организовал политические кружки. Оба эти надзирателя узнали меня, о чем и сказали мне. При встречах со мной они всегда приветливо здоровались.

Однажды Сергеев сообщил мне, что пришло предписание набрать партию физически здоровых каторжан на Амурскую железную дорогу, постройка части которой производилась трудом каторжан.

— Вот вам бы пойти…

— А пропустят?

— Попробуем, может удастся.

Попасть на «Амурку» политическому долгосрочнику, да еще бывшему смертнику — мечта неисполнимая. Поэтому сообщение Сергеева о возможности поездки на «Амурку» меня взволновало. Это было почти равносильно выходу на волю. У меня не было сомнения, что мне удастся с «Амурки» убежать…

Сергеев сдержал свое обещание. Недели через полторы меня вызвали с вещами.

— Куда? — спросил я надзирателя.

— На «Амурку» собирают.

Итак, с котомкой за плечами, под звон кандалов, я опять шагаю.

Куда? Не на волю ли?

Опять красавица Ангара. Приветливее и милее кажется она теперь. Не было уже порыва броситься в реку. Впереди — верная, как мне казалось, цель.

У парома мы ждали очереди на перевозку. Приятно было лежать на зеленой траве, дышать прохладным воздухом, смотреть на небо. Даже конвойные не выглядели суровыми.

В грязном вагоне тоже казалось светло и весело. Хмурые лица каторжан смягчились и повеселели: впереди светилась звездочка надежды.

Поезд тронулся. Все улеглись на своих местах и притихли. Колеса мерно постукивали о рельсы. Их стук не раздражал меня: он напоминал о воле.

В Иркутске поезд простоял два часа. Потом двинулся дальше. В дымке, за серебристой лентой Ангары маячил город. Не опуская глаз, я смотрел, как постепенно удалялся Иркутск.

«Увижу ли еще тебя?» — думал я.

Вот и Байкал. Угрюмы и суровы нависшие скалы. Ласковой лазурью отражается в нем небо, но вдруг проносится быстрая рябь и исчезает лазурь; Байкал делается темным; волны, вздыбившись, бешено обрушиваются на скалы.

Поезд несется над сибирским «морем», ныряет из одного тоннеля в другой, а их — сорок на протяжении девяноста километров.

Кончаются тоннели. Поезд спокойно и плавно Несется по таежной равнине; только видно, как клубы пара стелются над вековыми кедрами.

С грохотом понеслись по мосту. Синевой блеснула величественная река Селенга, проплыли полуразвалины Петровского завода, медленно ползем на Яблоновый хребет и стремительно катимся по его южному склону к Чите, бывшей «резиденции» декабристов.

Вот и Чита. Ведут нас по знакомым улицам. Вот электрическая станция. Здесь я работал в 1906 году старшим монтером, ставил динамомашины. Сколько прошло времени!

Распахнулись ворота тюрьмы, и мы лавиной влились во двор, наполнив его звоном цепей. Закончив процедуру приема, надзиратели развели нас по баракам.

Через несколько